Волжское затмение (СИ)

Тихо в городе. Очень тихо и пусто. Лишь ветер, завихряясь в развалинах, дохнёт вдруг в лицо холодком и гарью, бросит в глаза пыль, взвоет в обугленных, жалко торчащих из руин печных трубах. И целый день снуёт по улицам и ныряет в подвалы на Большой Рождественской, Воскресенской, Казанской и Срубной маленький санитарный отряд доктора Губина. На фоне страшной разрухи, щербатых останков домов, выгоревших в прах кварталов и дворов эти оборванные, слабые, еле переставляющие ноги люди смотрелись призраками, странными посланцами иного мира. Медленная — чтобы не растратить последние силы — походка, серые осунувшиеся лица, сжатые бледные губы. И лишь глаза широко распахнуты и светятся, особенно у Даши. Чудо, как хороша она, даже здесь, даже теперь, среди всего этого ужаса. Она стремительно повзрослела на беде и слезах. И стала — уже не по-девчоночьи, а по-взрослому — красива. Особенно глаза. Усталые, измученные, воспалённые, они были удивительно полны, мудры и глубоки. И мужчины, глядя на неё, просветлялись взором. И крепли. И появлялась откуда-то сила…

Они расчищали проходы к подвалам, открывали двери ударами кирпичей и брёвен, выгоняли, выводили, выносили из тёмных, вонючих, пропитанных болезнью и нечистотами подземелий еле живых, бледно-зелёных, скелетно-истощенных и отёчных, стонущих и бредящих людей. Доктор скрипел зубами, сокрушённо качал головой, бормотал что-то бессвязное и ругательное. В каждом подвале он первым делом долго и придирчиво осматривал больных, задавал дотошные вопросы, получал бестолковые ответы, раздражённо хмыкал, но самого страшного слова — “холера” — не сказал ни разу.

И, не сговариваясь, они с Антоном то и дело обеспокоено косились на Дашу. Она тормошила людей, помогала встать, вела, поддерживая, к выходу, хваталась, не раздумывая, помогать, когда выносили лежачих. Ни страха, ни брезгливости не было на её лице. Опасность подхватить грозную и почти наверняка смертельную болезнь как будто вовсе не пугала её. И боялся за неё Антон, и бросался всякий раз на помощь, и закипал в сердцах, видя, что она не обращает на него никакого внимания и только просит не мешать… Но более всего он поражался, преклонялся и втайне завидовал её непостижимой, заоблачной и будто бы уже неземной высоте, на которую сам не чувствовал себя способным подняться.

Однажды — уже вечером — в одном из подвалов во дворе на Большой Линии их встретили особенно недружелюбно. Свыкшись за две недели со своим положением, люди боялись выходить наверх. Видели в этом угрозу и подозревали спасателей в обмане. Зло отбрасывали листовки и глядели угрюмо и безразлично. Мягкие, спокойные убеждения доктора, ласковые уговоры Даши натыкались на холодную стену тупого непонимания. Они начали уже отчаиваться, как вдруг за их спинами захрустели тяжёлые шаги, и грубый, низкий, раскатистый голос загремел под тёмными, сырыми сводами:

— А ну-ка встать, мать вашу! Подъём! Подъём! Ишь, разлеглись, как свиньи в дерьме! Встать! Встать!

И рослый, сутулый, плечистый человек, даже не обернувшись на них, пошёл по подвалу, тряся и расталкивая лежащих. Вокруг поднялся негодующий ропот и страдальческие стоны.

— Ничего, ничего! — с вызывающей расстановкой выговаривал грубиян. — Быстрей очухаетесь, на воздухе-то! Да вставай же, дохлятина! И ты! И ты! Чего вылупился, болван? — уже раздавал несчастным несильные, но обидные пинки. И только теперь соблаговолил заметить доктора и его соратников.

— Вот так! — преувеличенно громко и назидательно изрёк он. — А вы, доктор, всё миндали с ними разводите! Их жалеть — только портить… Не помните меня? Михалёв я, Иван Гаврилыч. В городовых служил…

Доктор пожал плечами и коротко кивнул новому знакомцу. Лицо его было немолодым, обрюзглым, со следами невоздержанной жизни в виде оттянутых мешками нижних век и сизой сети прожилок на массивном носу. Тяжёлые седые усы обвисли по углам толстых, то и дело грозно сжимаемых губ, и дряблый второй подбородок колыхался под челюстью с каждым резким поворотом крупной, шарообразной, с космами вокруг обширной лысины, головы.

Незваного грубияна узнали. Отовсюду на разные голоса понеслось:

— Звали тебя, фараон?

— Пошёл отсюда, старый пёс! Иди, воюй с красными!

— Антихрист! Изверг! Гнида полицейская!

Михалёв замер вдруг, надулся, выпучил глаза и взревел так, что доктор и его товарищи непроизвольно отшатнулись и поёжились. Это был великолепный образец крепко уже подзабытого старорежимного полицейского рыка. Ни одна из новых властей даже в самых свирепых своих проявлениях не демонстрировала ничего подобного, мощного и живописного.