Волжское затмение (СИ)

Остынь, Карасёв. Остынь… — сквозь зубы проговорил ему Фалалеев. Он и ударил его под руку. — Это зря, — сказал он громче, уже для публики. — Мы ж не большевики, в конце концов! Мы — народная власть, мы всё по закону… Расходитесь, граждане. Расходитесь, не задерживайтесь. Прочитали — и пошли. Пошли, пошли! — уже мягко, без угрозы, покрикивал он.

А это… Ваше благородие… Или как вас теперь? — ершисто проговорил Мишкин голос. А потом Антон увидел и самого Мишку, маленького вертлявого паренька в ученической фуражке. — Вон же написано: гражданские свободы! А вы нас гоняете! Разве по закону?

Та-ак… — прищурился Фалалеев и направил коня к тумбе. — Это кто тут? Ты, что ли, молокосос?

А вы не обзывайтесь! Нет такого закона, — вытянулся по струнке Мишка. Голос его дрогнул.

Молчать! — рявкнул Фалалеев и потянулся было правой рукой к кобуре. Но совладал с собой.

Грамотный, значит? Умный, да? — зло кривя губы, стал он наседать на Шарапина. Тот отступал, отходил в сторону, но начальник милиции мастерски орудовал поводьями, пока не припёр его снова к тумбе. Ноздри коня горячо, с прихрапом, дышали пареньку в самое лицо. Мишка пытался глядеть прямо на Фалалеева, но видно было, как ему страшно. Лицо стало белым, как мел. Подкашивались колени.

Значит, ты умный? А это видел? — летней грозой прогремел над ним Фалалеев и указал на тумбу. Там, поодаль от листка с воззванием, был ещё один. — Читай! Вслух читай, грамотей, мать т-твою перемать! — густо, как тяжкий колокол, гаркнул он. — Пункт второй!

В…впредь… до вос…становления нормального течения жизни в городе Ярославле… — забубнил перепуганный Мишка. Губы прыгали. Зуб на зуб не попадал. — Вводится военное положение и запрещаются… в…всякие сборища на улицах в пуб…бличных местах… Полковник Пер…Перхуров, — сглотнув, выговорил он.

Ясно? Ясно, я спрашиваю? — проревел Фалалеев, окидывая оставшихся царственным взглядом. — А теперь — прочь отсюда! Быст-рро! Бегом! Врассыпную!

И посыпались толчки, пинки и тумаки. Люди разбегались, уходили в подворотни, переулки и подъезды. Поспешно, потирая ушибленные места, семенил по улице высокий седобородый дед. С достоинством, отряхая сбитый с головы картуз, удалялся крестьянин. Держась за плечо, кашляя, отплёвываясь и тихо матюгаясь, ковылял, пошатываясь, рабочий. Разъезд выехал на Большую Рождественскую и зацокотал в сторону Богоявленской площади. А у тумбы, присев на угловой столбик тротуара, жалобно всхлипывал реалист Мишка Шарапин.

Вот тебе и свобода! Вот тебе и народоправство…

Освободители

Давно опустел перекрёсток Большой Рождественской и Пошехонской. Захлопнулись окна, отлипли от них любопытные лица. И только реалист Мишка Шарапин по-прежнему сидел, свесив голову, на угловом столбике тротуара, мелко вздрагивал и тихо всхлипывал. Антон, оглядевшись, шагнул из подворотни и подошёл к нему.

— Здорово, Царапин, — по-училищному приветствовал он Мишку, осторожно коснувшись его плеча.

Тот поднял голову и вздрогнул.

— К-каморин? Антоха? — удивлённо выдавил он, всё ещё заикаясь. На раскрасневшихся щеках дрожали крупные слёзы. Глаза были мокры, злы и растерянны. — И ты… И ты здесь? Н-ну и ну…

— Здесь. А где ж? Да… Досталось тебе, я смотрю!

— Хватило. Каковы милиционеры-то, а? — сквозь сжатые зубы прогудел Мишка. — С-сволочи! И кто бы мог подумать… Карасёв-то! Тише воды был… Да я им что?! — с бешенством выкрикнул Мишка. — Бандит? Разбойник? Чтобы так меня… А этого-то, щуплого, чуть не застрелили! Ну, порядочки! Попомните, гады! — и погрозил кулаком в сторону Богоявленской площади.

— Может, и попомнят… — хмуро отозвался Антон, читая воззвание на тумбе. — А вот нам-то что теперь? Ума не приложу…

— Сам не знаю… — проворчал Мишка. — Ишь, гниды… Красные им плохие. Да красные так не скотничали…

— А красные-то чего? Так и сдрапали, выходит? — обернулся Антон.

— Красные… — презрительно процедил сквозь зубы Шарапин. И вдруг понизил голос до полушёпота. — А много их было, настоящих красных? Вон фараоны-то мигом побелели…Так и другие. А кто были настоящие, тех быстро… На цугундер да и к стенке, долго ли у них! Если они с нами…вот так, — и Мишка грозно шмыгнул носом, — то уж с ними-то! — и махнул рукой.

— И что? Всех постреляли? — холодея, еле выговорил Антон.

— Н-не знаю… Но палили всю ночь. Да ты, небось, слышал, чего я тебе… В Кокуевке, у театра, как раз чины всякие жили, советские. Так они подкатили пушку и — ба-бах! Жуть, что делается!

— Да, Мишка. Плохо дело, кажется…

— Да уж куда хуже… А ты, Антоха, зря так смело везде разгуливаешь, — ещё тише прошептал Мишка. — Рисково это, нельзя тебе. Отец-то у тебя кто? Думаешь, я один об этом знаю?

— Ну и что… — начал было Антон, но Шарапин перебил.

— Пока ничего. Но найдётся сволочь услужливая. Заинтересуются, будь уверен. Сидеть бы тебе дома и носа не высовывать. А лучше бы и вовсе из города уйти…

— Вот ещё! Я что — заяц, бегать от них? А отец… Что им до него, он в Москве… — Антон хорохорился, но в душе будто сорвался и упал холодный тяжёлый камень.