Волжское затмение (СИ)

У Антона вдруг перехватило горло и подкосились колени. Подобные зрелища существовали для него доселе только в страшилках. Но невозможно было преодолеть щекочущего, тянущего любопытства, и через пару минут он уже стоял за спинами собравшихся. Здесь висело гнетущее, свинцовое молчание. Люди взглядывали мельком в сторону подворотни и тут же отводили глаза.

— О, Господи, дикость какая… Изуверство! — боязливо и укоризненно прозвучал старческий голос.

— Да как они его? Чем? За что? — будто радуясь услышанному голосу, затараторил вопросами кто-то из задних рядов.

— Да как… Обыкновенно. Вломились, значит, в квартиру, заарестовали, повели куда-то, — вздохнув, обстоятельно стал рассказывать крупнолицый, но низкорослый дворник, опираясь на облезлую, истёртую метлу. — Ну и полаялись тут, в подворотне. Они его жидовской мордой, а он их по матери, недобитками, выродками, да ещё…повторить стыдно. Ну, один не стерпел, выхватил левольвер, пальнул в него пару раз. Он к стене привалился, сползает, а его ещё штыком… И опять — пах! пах! Он уж мёртвый давно, а они палят… И убирать не велели, сказали, распорядятся. Я опилками присыпал, а то уж больно кровил…

— Р-рас-ступись, расступись, православные! — невнятно и нетрезво прокричал кто-то сзади, и через реденькую толпу стал проталкиваться подгулявший господинчик. Краснолицый, в мятом костюме-тройке с цепочкой на выпирающем животе и фетровой шляпе на затылке. — А ну… Пропустите, братцы… О! — резко остановился он. — Эт-то кто? За что ж его так?

— Закгейм это, — мрачно ответил ему седой высокий дядька в старом, разящем нафталином, чиновничьем мундире. — Из советских… Главный у них.

— Э-э… — вырвался у господинчика озадаченный, неопределённый возглас, но он тут же воспрянул и приосанился. — Ну и поделом! Гнида жидовская!

— Да тихо ты! — укоризненно покачал головой старик.

— Да ладно! Думаешь, я заплачу? Да плевать я хотел на это красное отродье! Шлёпнули — туда и дорога! Нет их больше! Нет! Понимаешь? Сво-бо-да! — и сунулся было к чиновнику, порываясь расцеловать, но тот брезгливо отстранился.

Воспользовавшись этим, Антон протиснулся между ними, глянул в подворотню, и перед глазами потемнело и закружилось. В тёмной, густой, лоснящейся, чуть присыпанной по краям опилками луже лежал, неловко скрючась, человек. Рубашка и брюки набухли от крови и были черны. Волосы слиплись в колтун, а лицо было опалено и изуродовано выстрелом в упор. Обескровленный труп походил на изломанную и раздавленную восковую куклу. Из-под жёлтых опилок выбивались уже тонкие, чёрные, перемешанные с пылью подтёки. Резкий, нутряной, солоноватый запах шибанул прямо в нос, и Антон, пошатнувшись и судорожно сглатывая, поспешил отойти.

— Нет, господа, это свинство, — пытался втолковать милиционеру старый чиновник. — Тут же люди… Дети… Девчушка та, поди, заикой теперь останется, если умом не тронется. Разве так можно?

— Бросьте, папаша. И проходите, проходите. Не велено собираться, — хмуро пробасил милиционер. На лице его явственно читалось страдание и отвращение. — Расходитесь, граждане, не толпитесь, проходите! Не задерживайтесь! Живее! Живее!

Смиряя нервную дрожь, Каморин поспешил уйти. Но чудился повсюду, не отпускал этот густой, тошнотворный запах крови, давил комок в горле и звенел, саднил в ушах жуткий детский крик. Знобило. “Вот они, значит, как… — неотступно колотилось в висках. — Что же будет-то теперь… Что же будет?” В его жизнь, в жизнь всего города вторглось что-то страшное и жестокое. Легко вошли в обиход словечки “кокнуть”, “шлёпнуть”, “грохнуть” вместо “убить”, и Антон удивлялся, заметив, что и сам начал мыслить такими же понятиями. Выходит, не было мира и при большевиках. Война призраком бродила где-то на задворках, кипела и клокотала в людских умах и вот наконец вырвалась, вышибла слабенькую затычку неустойчивого мира. Антону было очень тревожно и неуютно. “Что делать? — ворочался в голове тяжкий вопрос. — Что же теперь делать-то?”

Улица вывела его к Богоявленской площади. Здесь, в самом устье Большой Рождественской, белела скромная и аккуратная церковка Рождества Богородицы. А над площадью, на холме, царственно возвышался изящным пятиглавием храм Богоявления из старинного благородного красно-бурого кирпича. Филигранно выведенные кокошники напоминали женские лица в старинных головных уборах. Сегодня они казались Антону удивлёнными, недоумевающими. Напротив храма тянулась белая, с осыпающейся штукатуркой, стена Спасо-Преображенского монастыря. Из-за неё высоко виднелась башня звонницы и купола соборов. На площади было многолюдно. Оцепление стояло ниже, у Американского моста, а здесь люди стояли толпами, как зеваки на пожаре, и что-то напряжённо высматривали в окнах огромного трёхэтажного здания женской гимназии Корсунской. Парадный подъезд был украшен бело-сине-красными флагами с георгиевскими ленточками. Здесь, кажется, происходило что-то важное.

— Чего тут делается-то? — с радостно-дураковатым видом обратился Антон к маленькой группке мужчин, с виду рабочих.