Волжское затмение (СИ)

Долгого, чувственного поцелуя у них сразу не получилось. С громким чмоком сорвались губы. Посмотрели они друг на друга смущённо и рассмеялись бесшумно. И опять потянулись, прижались, прильнули друг к другу. Яростно стучали на стене ходики. Бешено, часто и, казалось, всё ближе и ближе, рвались в городе снаряды. Трясся и стонал дом. Не смолкала отдалённая пулемётная и винтовочная стрельба. А они так и стояли посреди комнаты, слившись воедино. Вздрагивали, разнимались на миг — и снова тонули друг в друге. Так было не страшно. Так — хоть сейчас умереть.

Полковник Перхуров и Ангел Любви

Город крупно трясло уже шестой день. Он глох, корчился и горел. В воздухе густо стояла гарь и пыль. Небо казалось чёрно-серым, и на улицах стояли чуть подсвеченные бликами пожаров сумерки. Перхуров приостановился у окна, глянул вниз, на Варваринскую улицу и замер в лёгком ошеломлении. В чёрной, трепещущей на ветерке рясе, высоко и гордо неся на голове белый клобук, посверкивая орденами на груди, к подъезду приближался важный старик с длинной седой бородой. На небольшом расстоянии за ним следовали два рослых плечистых монаха в рясах поскромнее, из грубой, жёсткой материи, в чёрных скуфейках на головах.

“Сам… Сам пожаловал, лично. Вот так раз… — тихо пробурчал себе под нос Перхуров. Привычка говорить самому с собой водилась за ним и раньше, но теперь от бессонницы и напряжения обострилась до крайности. — Что ж, милости просим. Давно бы пора повидаться. И познакомиться наконец-то…”

Познакомиться с митрополитом раньше Перхурову не довелось. Был очень занят организационными делами. Незадолго до выступления у Агафангела побывали Савинков и Лебедев, тогдашний начальник штаба. Митрополит их принял, одобрил в целом их антисоветские устремления, но к идее восстания в Ярославле отнёсся очень сдержанно. А к нему, Перхурову, Агафангел пришёл сам. И очень кстати. Во всей этой суматохе Перхуров как-то забыл про церковь. А зря. Это нужно. Очень нужно сейчас.

— Господин полковник! — раздался в холле второго этажа звонкий и бодрый голос адъютанта Веретенникова. — Митрополит Ярославский и Ростовский Агафангел просит вашей аудиенции!

— Пригласить. Немедленно, — устало встряхнув головой, приказал Перхуров и прибавил огня в керосиновой лампе на столе. Без неё в зале — даже в полдень! — было темновато.

Раздались мягкие, будто крадущиеся, шаги. И в зал вошёл, будто вплыл, величавый священник. Клобук был безупречно бел, как снег. Налобный крестик сиял драгоценными камнями. На дорогой парчовой рясе серебро длинной, пушистой, раздвоенной бороды достойно сочеталось с серебром орденов Александра Невского, Владимира и Анны. Небольшой разнобой вносила панагия в бриллиантах на золотой цепочке через шею. Митрополит был стар. Но эта старость излучала духовное величие, мудрость и силу. Он, как теперь разглядел Перхуров, вовсе не был высоким, но царственная осанка, преисполненная скромного достоинства походка и манера держаться делали его выше и значительнее. Перхуров чуть оробел. Агафангел уловил эту неловкость и заговорил с лёгким полупоклоном.

— Здравствуйте, Александр Петрович, — голос был глуховат, но не надтреснут. В нём звучали одновременно и властно-покровительственные, и приветливые ноты. — Надеюсь, вы не откажете мне в краткой беседе? — и тонкие жёсткие губы под снегом усов и бороды чуть раздвинулись в миролюбивой улыбке.

— Здравствуйте, владыка, — ответствовал Перхуров и поклонился ему едва не в пояс, долговязо согнувшись, как удочка при подсечке. — Прошу, прошу вас. Присаживайтесь… — и суетливо придвинул Агафангелу тяжёлый, с высокой спинкой, стул. Митрополит, придержав полы рясы, из-под которых проглянули поношенные, но аккуратные, небольшого размера, сапоги, не присел, а воссел на стул, как монарх на трон. Спина осталась прямой, клобук на голове не дрогнул.

Словно околдованный, глядел Перхуров на этого удивительного человека, пытаясь запомнить, не пропустить ни одной его черты. Неудержимо притягивало лицо. Суровое и умудрённое лицо старого воина. Усталые, но жёсткие, цепкие и необычайно живые серые глаза за стёклами очков в проволочной оправе. Прямой, породистый, с тонкими крыльями греческий нос. Старческие сизоватые прожилки на нём. Волевая, упрямая линия рта. Лёгкая усмешка на тонких, плотно сжатых губах — не то учтивость, не то превосходство. Глубокая вертикальная многодумная морщина над переносицей.

А митрополит смиренно и улыбчиво глядел на полковника, как строгий, мудрый, но добрый дедушка на уже взрослого внука.

— Я слушаю вас внимательно, владыка, — чуть склонив голову, проговорил наконец Перхуров.