Волжское затмение (СИ)

— Я, Дашенька, вполне отдохнул в отставке. На всю оставшуюся жизнь отдохнул, чтоб ты знала, — назидательно произнёс он и торопливо, мелко потёр зябнущие руки, расчиркал спичку, подпалил заготовленную уже толстую махорочную самокрутку, затянулся глубоко, пыхнул дымом, пожевал тонкими губами в сизой щетине. — Уют, достаток, покой… Тьфу! Суета всё это, ребята. Морок! А если подумать, то вот много ли человеку для жизни надо? Что скажете? Теперь вот, когда мы бок о бок с вами тут за людей бьёмся? Много ли?

— Как сказать… — повёл плечами Антон. — Не очень. Горсть сухарей, кружка воды… Ну и везение. Чтоб под снаряд не попасть, — и невесело усмехнулся.

Доктор оценивающе склонил набок голову.

— Ну, насчёт снаряда, — чуть поразмыслив, изрёк он, — это, положим, судьба, это другое… Но и даже так выходит, что совсем-совсем мало. И живём ведь! И другие жизни спасаем. Вот! А для счастья, по вашему? Сколько?

Антон неопределённо поёжился и мельком глянул на Дашу. Та завороженно переводила взгляд с него на Губина и обратно. Багровые — от зарева — искорки в её глазах на миг гасли, и тогда казалось, что она смотрит в себя и спрашивает о чём-то мучительно трудном, неведомом, неразрешимом. Но молчала Даша. Молчала и улыбалась осторожно и загадочно. Промолчал и Антон. Ну, доктор! Ещё и философствует, старая заноза! На развалинах, на пожарище, на обломках и головешках всей прежней жизни… Собирает её по крупицам, по косточкам, сшивает хирургической иглой, едва не валясь от голода и усталости — и философствует!

— Понимаю, — дробно и сухо рассмеялся Губин. — Понимаю вас. Думаете, сбрендил совсем старик, о счастье толкует среди такого ужаса… Вам-то для него поболее моего требуется. Это пока молодые. Вам жизнь продолжать. А я, Антон, на старости прожитых лет прибавлю к твоим сухарям и воде только лишь чистую совесть. И скажу, что я, друзья мои, счастлив. Да-да. Счастлив.

— Счастливы… — в испуганном замешательстве, полувопросом, прошептала Даша.

— Истинно так, Дашенька. Я наконец-то, без всякой корысти, самолюбования, принуждения и притворства по-настоящему помогаю людям. Вот она, медицина высочайшей пробы, о которой я всю жизнь мечтал. Я, может, и родился, и жил все свои годы только ради этого. Ради этих дней. Они и есть в моей жизни — главное. И, видимо, последнее…

— Нет, Сергей Саввич, — прошептала Даша и закусила губу. И прикрыла глаза, будто спрашивая себя, стоит ли говорить это. — Не надо такого счастья. Слишком страшно. Слишком дорого…

— Дорого, Дарьюшка, — тяжело вздохнул Губин и развёл руками. — И дорого бы я дал, чтобы не случилось всего этого. Но уж коли случилось… Это искупление, ребята. За бездумную жизнь. За бестолковые надежды. За бесчувствие и слепоту, в конце концов. Пришло время правды и заставило совершать поступки. Вот и совершаем…

— Когда ж оно кончится, это время правды… — чуть нахмурясь, вздохнула Даша. — Сил нет правду эту выносить… — и, крепко обхватив руку Антона, прижалась к ней щекой.

— Ничего, Дашенька, — легонько улыбнулся Губин. — Вы молодые. Вы сдюжите. Вам жить. Ну, шагайте. Ночь коротка…

— Сергей Саввич, но всё-таки… — с лёгким укором, но лишь для приличия проговорил Антон.

— Никаких дискуссий, молодые люди, — отрезал доктор и, будто вспомнив о чём-то, встрепенулся и пропал в подвале. Вышел через минуту, держа в руке маленький тряпичный свёрток. Не шире ладони. В папиросную коробку толщиной. — Это вам. Для праздничного, так сказать, ужина, — усмехнулся он. — Будьте здоровы.

— Что это… — пробормотал Антон, разворачивая тряпку. Но несравненный, опьяняющий, головокружительный запах говорил сам за себя. — Это… хлеб?! — ошарашено спросил он, вытаращил глаза и сглотнул слюну. — Нет, Сергей Саввич… А вы? А раненые? Нельзя… — но его протесты были слабы и неубедительны.

— Я сказал — никаких дискуссий! Всё. Кругом, шагом марш! До встречи в шесть утра. Чтоб как штыки. Ясно? — и его глаза под очками грозно сверкнули.

Говорят, Пётр-Павел час убавил. Но ярославские ночи по-прежнему коротки. Хрупка и обманчива эта тёмная тишина. Всё застывает, замирает в сонном оцепенении до первых лучей солнца из-за Волги. А там уже брезжит. Рассинило. Ещё час-полтора — и встанет во весь восток красно-золотой рассвет. Была ночь — и нет. И следа не осталось. Разве что влажные крыши и редкая капель из водосточных труб.