Волжское затмение (СИ)

— Это ты не представляешь, Антон, — сжимая губы, сухо прошептала Даша. — Как? В этом ужасе… Как я выхожу, как рожу? Как мы с тобой будем… Это же невозможно, Антон!

— Невозможно? Да брось, Дашка, что теперь для нас невозможно! Ты погоди, погоди… — осторожно встряхивая её за плечи, жарко шептал он. — Это что же… Дашка, я с ума схожу! Мы… От горшка, считай, два вершка — и родители! О, Господи! Ну, Дашка, геройская ты моя, ну, спасибо тебе…

— Антон… — с горечью перебила его Даша. — Да ты меня не слышишь, что ли? Мне страшно… Так страшно, как никогда ещё… Ты посмотри. Посмотри, что делается! И как? Как я здесь? — и всхлипнула.

— Дашка, Дашенька, да слышу я, слышу… Да, ужас. Да, страшно… Но подумай ты, ведь десять дней всего прошло… У тебя ж там… — голос Антона сладостно замер, и он взволнованно перевёл дух. — У тебя там, небось, всё только начинается ещё… Это нам с тобой страшно, а ему-то и невдомёк, поди… Он же когда родится-то у нас, а, Дашка? Только в будущем году, в девятнадцатом! Уже и жизнь-то совсем другая будет! А белых-то вот-вот прогонят, чуть-чуть осталось помучиться — и мир! Что там — неделю-другую перетерпеть! Ты уж так, будто навеки этот кошмар…

— Антон, да ты дурак, что ли? — звенящим шёпотом, ткнув его в бок, оборвала его Даша и вытерла щёки рукавом. — Неделю-другую… Сам-то понимаешь, что несёшь? Да в эту неделю чего только ни случится! А вдруг тебя убьют? Ты и так как ещё жив-то? А если? И как я? Без тебя? Ты подумал? — приумолкла, вздохнула и, поуспокоившись, зашептала опять. — Я, Антон… Ты только не злись… Я Губину всё рассказала. И спросила, нельзя ли… Ну, сделать что-нибудь… Чтобы не было…

— Что?! И думать забудь! С ума сошла? — яростно зашипел на неё Антон.

— Ну, он мне то же самое сказал, — усмехнулась сквозь слёзы Даша. — Поспрашивал дотошно, живот помял… Похоже, говорит, по всему. Поглядел так, весело, но с горчинкой. Ничего, говорит. Ничего. Бог не выдаст, свинья не съест. Ох, Антон, как мне страшно… Ты просто не можешь понять… — тяжело, всхлипывая, вздохнула она.

— Ах, так вот он что… Хлеб… Праздничный ужин… Вот чего! Великий старик. Великий! Ты не робей, Дашка, я теперь тебя беречь буду. Ты ведь только что говорила — мы постараемся… Постараемся, Дашка. Хорошо постараемся, теперь уж никак иначе! — и Антон самозабвенно кинулся целовать мокрые Дашкины щёки.

— Давай спать, Антон, — сочувственно покачала головой Даша. — И так сил нет, голова разламывается, так ты ещё тараторишь…

— А? Да… Заносит меня, Дашка, ох, заносит… Да немудрено же, чёрт возьми… Отец… Отец… Отец семейства… — бормотал он на разные лады, словно по-новому прислушиваясь к этому обычному слову. — А ты давай-ка, укладывайся. Ну-ка, слезай с колен… Сейчас… О! А хлеб-то где?

— Ой! — вздрогнула Даша. — Прости, ты уснул, а я как-то и сама не заметила… Один кусочек, потом ещё… И вот… Голодным тебя оставила…

— Да перестань! Молодец, тебе надо теперь… И не есть, а жрать. Так-то, мамаша…

Расстелил старое тряпьё, уложил на него Дашу. Осторожно, бережно, как хрустальную… Она быстро уснула — измучилась за день, а сейчас ещё и наплакалась — немудрено. А Антон не спал. Посинело в разорённой комнате, вот-вот рассвет — и опять весь день заново… Он лежал рядом с посапывающей, постанывающей во сне Дашкой и глядел на неё во все глаза. Глядел и дивился. Она теперь была для него чудом. Великим, неразгаданным, властным — и очень хрупким. Было ему тревожно и страшно. Не сможет он больше так безоглядно рисковать собой. Нельзя… Это и плохо: именно безоглядность спасала его все эти дни. Он не давал себе времени задуматься, и опережал взрывы и обвалы. Не поспевали они за ним. А теперь… Но если он и не уцелеет, то Дашку нужно спасти. Сохранить. Сберечь. Её — и эту растущую в ней будущую жизнь. Наперекор бушующей вокруг них смерти. Как? Что делать-то теперь? Что делать…

Дело — табак

Прогулка была мрачной. Тёмно-серое небо не светлело даже сейчас, в полдень. Воздух не освежал: щедро напитанный пылью, гарью и дымом, он щекочуще оседал в носу и горле, а после подолгу напоминал о себе приступами надсадного удушливого кашля. Перхуров жалел уже, что вышел, но и в кабинете оставаться более не мог. Нервы были на пределе, и амплитуда его хождений взад-вперёд по трескучему паркету всё увеличивалась. Становилось тесно.