Волжское затмение (СИ)

А сегодня день не задался с самого утра. Специальная связь — эстафета по волжским пристаням — донесла: в Муроме разгромлен и уничтожен отряд Григорьева — Сахарова. Выступив восьмого июля, они продержались всего сутки. Эта новость была убийственной. Теперь оборона Ярославля может затянуться на неопределённое время. До подкрепления из Рыбинска. В успехе Рыбинской операции Перхуров ни минутой не сомневался ещё вчера. Там всё подготовлено. Там Савинков… Но теперь одолевали тягостные вопросы и предчувствия. Как они? Где? Почему до сих пор никаких вестей? Из Мурома, который у чёрта на куличках, уже сообщили, а Рыбинск молчит, хотя до него здесь рукой подать… Эта неизвестность кого угодно доведёт до остервенения. Всё рушится на глазах, а он, Перхуров, заперт в Ярославле, ничего не знает и ничего не может предпринять! Скорее бы уж. Любая — пусть даже самая скверная — ясность всё же лучше этих проклятых загадочных потёмок!

Медленно, чуть пришаркивая сапогами, заметно сутулясь и попыхивая папиросой, бродил полковник по двору. На улицу Перхуров выходил только в самых экстренных случаях. Там было неуютно и неприятно. Он чувствовал себя инородным и нежеланным в этом городе. Ярославль был ему чужд и враждебен. На его улицах и площадях по спине полковника всегда бежал колючий липкий холодок, будто кто-то неотрывно и злобно глядел ему в спину.

И только здесь, в штабе, Перхуров был относительно спокоен. События последних часов досаждали и раздражали, но не настолько, чтобы потерять присутствие духа. Вот только эти проклятые, навязшие в ушах, расстрельные залпы… Они и раньше тревожили слух и заставляли хмуриться, но теперь, казалось, звучали чаще и настойчивее. Вряд ли их стало больше. Просто он стал чаще обращать на них внимание. Он стал уставать. И это был весьма недобрый знак.

Перхуров докурил и намеревался уже свернуть за угол здания, как вдруг оттуда навстречу ему выскочила растрёпанная, заплаканная женщина с мокрым, распухшим, перекошенным лицом. Платок сбился на затылок, и светло-русые волосы свалялись в бесформенную копну. Серая кофта была растянута, сдвинута набок, и из-под неё выглядывала, махрясь по краю, застиранная нижняя сорочка. Измятая, пропылённая юбка висела на исхудавшем теле, как на огородном пугале. Громко и гулко стуча деревянными подошвами туфель, она, раскинув руки, неуклюже подбежала к Перхурову, бухнулась с разбегу на колени и схватила его за сапог. Дыхание женщины было частым, беспорядочным, истеричным, и постоянно сбивалось на всхлипы, вскрики и стоны. Александр Петрович оцепенел в нерешительности. Застыл и выскочивший вслед за женщиной караульный.

— Батюшка! Благодетель! Ваше благородие! — завыла она так, что у полковника защемило под вздохом. — Не губи! Христом-Богом… Всеми святыми! Не сироти! Нет! Нет у меня никого больше! Не губи!

— Как… Что… Эт-то что ещё такое? — покраснев, гневно выговорил Перхуров. — Кто пропустил?

— Виноват, господин полковник, — растерянно заоправдывался караульный. — Она как налетит… Как налетит, я и опешил… Ну, не стрелять же в бабу, в самом деле…

— Христом-Богом! Господин полковник! Пожалейте, не губите детей, грех это! — уже тише скулила женщина, порываясь поцеловать сапог Перхурова.

— А ну, прекрати! — отчаянно рявкнул Перхуров. — Встань! Да вставай же, кому говорят! Ну-ка, успокойся!

Но женщина ещё сильнее забилась в рыданиях. Ни слова больше не говоря, Перхуров, подхватив под локти, выпрямил её и отрывисто, лёгким касанием, хлестнул её два раза по щекам. Она дёрнулась, вскрикнула, но замолкла, еле справляясь с дыханием.

— Так. А теперь говори. Зачем пришла? О чём просишь? Ну? — вперил он жёсткий взгляд ей в глаза. Было ей на вид лет под сорок, лицо тонкое, измученное, в ранних морщинах. Усталые, исплаканные, водянистые глаза, мокрые тёмные припухлости под ними. Перхурову вспомнилась вдруг жена, такая же измученная и измождённая. И кольнуло что-то в сердце. Господи, жива ли? Вряд ли…

— Дети у меня… Два сына… О-о-ох! — тяжело, на срыве голоса, простонала она, и от этого почти животного возгласа Перхурову стало совсем не по себе. — Ой, не могу… Взяли их! Солдаты ваши… Говорят, дом чужой разоряли…

— Мародёрство? — скользнул по ней глазами Перхуров. — Так чего же ты хочешь, мамаша? Это преступление. На войне за него расстрел. Всё правильно, — и пожал плечами.

— Пощадите их, ваше благородие… — тоненько протянула женщина, и крупные слёзы заструились по её впалым бледным щекам. — Помилосердствуйте! Глупые они, несмышлённые… Да не со зла они! С голодухи… Помираем мы тут, ваше благородие… Сжальтесь, не губите!

— Так-так. И сколько лет вашим несмышлёнышам? — ухмыльнулся Перхуров. Он знал, что детей патрули обычно не задерживают.

— О-ой, ваше благородие… Да одному пятнадцати нет ещё, а другому шестнадцатый идёт! Да как же таких маленьких-то, неужто рука не дрогнет? Пожалейте, господин полковник!