Воображаемые жизни Джеймса Понеке

Художник посмотрел в мою сторону, но несколько зрителей из толпы тут же подхватили его под руку и вовлекли в разговор. Я колебался между смущением из-за своего поведения и еще чем-то – во мне пробудилась какая-то осознанность, не знаю, как ее описать, но я начал по-другому судить о своих зрителях. Если поначалу я извинял их действия, списывая их на любопытство или незнание моего народа, то теперь я расценивал то, что они стояли поодаль или говорили обо мне в моем присутствии, как высокомерие. Они обменивались друг с другом замечаниями о моем народе и моей родине, никогда там не бывав, словно картины Художника (пусть даже их было около сотни!) могли им поведать, каково это в действительности – оказаться на моем месте. Только самые смелые задавали мне вопросы напрямую, но произносили их зачастую не с целью получить ответ как таковой, а просто чтобы услышать что-нибудь новенькое. Все это было мне в диковинку, хотя диковинкой считался я сам.

* * *

В последующие дни все шло тем же чередом: поначалу я испытывал воодушевление, получая удовольствие от общения с посетителями, но по мере того как день близился к концу, я сталкивался с невежественными занудами или просто со скукой. И тогда, чтобы избавиться от однообразия и расшевелить посетителей, я начинал с ними заигрывать. Я принимался выискивать способы застать их врасплох, разрушая их домыслы. А еще я начал внимательнее к ним присматриваться – как одежда и манера речи выдавали их происхождение, как они относились друг к другу. Ближе к вечеру среди публики начинали преобладать менее обеспеченные представители общества, и их простая и прямолинейная манера держаться не позволяла размениваться на глупости. Если мне удавалось кого-нибудь из них рассмешить, я ощущал тепло и чувствовал, будто одержал победу. А их это заставляло еще раз, повнимательнее, взглянуть на меня, и я воображал, что читаю в их глазах признание. Вести себя таким образом было не вполне благоразумно, но под конец дня у меня зачастую уже не было сил сдерживаться. Зрители казались очень довольными моим рвением.

Однажды после обеда, ближе к концу первой недели выставки, Художник вышел из зала, предположительно чтобы обсудить важные вопросы со своими поклонниками и благотворителями. Мой интерес к происходящему угасал, и единственным способом справиться с усталостью было уделить особое внимание кокетливо скромным дамам в нарядах из тонкого льна с лентами. Помню, как глубоко поклонился (почему-то мои поклоны с течением времени стали более величественными и грандиозными) группе девушек, которые слишком громко хихикали, а потом, выпрямляясь, краем глаза кое-кого заметил.

Мое внимание привлекли его глаза, самые черные из всех, какие мне до тех пор доводилось видеть у белого человека, с неистово пляшущими озорными искорками. Это впечатление вскоре подтвердилось, но сначала я рассмотрел его целиком. Черные волосы, почти такие же вьющиеся, как у меня, но ниспадавшие ниже воротника. Усы подстрижены едва ли не чересчур аккуратно. Одет он был тщательно, но с изюминкой – покрой и цвет жилета свидетельствовали о редкостном индивидуализме. Он стоял справа от меня, наблюдая и приглядываясь самым бесцеремонным образом, одна рука в кармане сюртука, другая расслабленно опущена, и хотя он стоял неподвижно, в нем было нечто, воплощавшее само движение. Каким-то образом это движение передалось мне, и у меня зашумело в ушах. Я тут же отвлекся от дам и уставился на него. Он улыбнулся уголком рта и кивком дал понять, что заметил мое замешательство.

Слегка сконфуженный, я перевел взгляд на своих зрителей и довел роль до конца, то подмигивая, то взмахивая руками, и хихикающие дамы начали возвращаться к своим довольным кавалерам. Наконец я остался в относительном одиночестве, и темноглазый джентльмен подошел и слегка поклонился, со все той же улыбкой во взгляде и на губах.

– Как поживаете? – спросил я.

– Прекрасно, как видите. А вы?

Не знаю, что в то мгновение на меня нашло.

– На здоровье не жалуюсь, но я устал от этого спектакля и надеюсь на некоторую передышку.

– Разве оживлять картины британских денди – не смысл вашего существования?

Я уловил тон черноволосого джентльмена и не знал, как его понимать.

– Простите за грубость. Я – Уильям Смит, но друзья зовут меня Билли Нептун: матрос-джентльмен, искатель приключений, любитель дам и тонкого белья к вашим услугам. – На этот раз он низко поклонился, и я так же низко поклонился в ответ, и, когда наши взгляды встретились на подъеме, мы оба едва удержались, чтобы не рассмеяться. – Я слышал, как на улицах рассказывали о молодом вожде, который стоит в этом зале ряженным. Поговаривают, что парень он очень забавный и приводит публику в восторг грустными историями и дерзкими манерами. А грубияны быстро замолкают под действием его танца.

Я снова поклонился.