Воображаемые жизни Джеймса Понеке

Ты знаешь, как я любил ночные прогулки по этим улицам. Но в ту ночь я видел все в другом свете, возможно, четче, и уж точно в более ярких красках. Я прошел мимо мясной лавки как раз в то мгновение, когда мясник обезглавливал какое-то животное, – в иную ночь эта сцена показалась бы мне жуткой, но тогда она была похожа на красный танец, свет лампы играл на его мускулистых руках, делавших свою работу, кровь текла, разлетаясь брызгами по полу и попадая ему на штанину. Я проходил мимо темных или светящихся окон и людей на улице, с кем-то здоровался, кого-то сторонился, – вокруг были все те же невзгоды и радости, что и в любую другую ночь, в зависимости от того, какой стадии собственного вечера достиг каждый в отдельности, – для меня же той ночью все было исполнено великолепия.

Я знал, что это было во мне с самого начала, но история Генри все изменила. Не все, что я знал, но все, что считал возможным чувствовать. Она открыла мне мир, в котором Билли мог смотреть на мужчину и чувствовать любовь, и вести себя соответственно. Мир, в котором я мог поступать так же. Мое чувство было тайным, но, может быть, существовал способ воплотить его в жизнь, – ведь изменила же Генри свою судьбу благодаря силе духа и вере в то, что можно жить по-другому. Я шел, и меня переполняла восторженная радость, радость этому миру, в котором было намного больше того, о чем я мог мечтать. Сколько же раз в жизни мне посчастливилось увидеть, как за тем миром, который я считал реальным, открывается новый мир?

Глава 12

Приглашение пришло через три дня после моего знакомства с любезным мистером Антробусом в Египетском павильоне. Это был в некотором роде ученый, как он сам уже намекнул мне, и очень близкий соратник маркиза Нортгемптона, поскольку принимал большое участие в работе Королевского общества. Являясь его президентом, маркиз направил приглашение Художнику и «новозеландскому вождю господину Понеке, на четвертый и заключительный conversazione[58] в субботу, в особняке его светлости на Террасе, Пикадилли». Это было недалеко от самого Египетского павильона, и мы могли пойти после субботнего представления.

Позволь мне нарисовать для тебя эту картину, ибо я никогда раньше не видел ничего похожего на комнату, в которой я оказался, и подозреваю, что ты тоже не видывал таких видов, даже у себя в будущем. Потолок был покрыт резьбой из затейливейших узоров и завитков с танцующими на них небесными созданиями. Я мог бы разглядывать его часами, если бы это не сочли грубым и у меня не заболела бы шея. Фон комнаты был ослепительно-белым, его оттеняла позолота картинных и зеркальных рам и алмазный блеск столовой сервировки. На полу и под потолком размещались земные и небесные сферы, освещая мир у нас под ногами и небеса у нас над головой. Меня поразило, какой густонаселенной оказалась эта комната, равно как живыми людьми, так и их живописными и скульптурными изображениями. Всю дальнюю стену занимала одна огромная картина, фигуры, изображенные на ней, были больше, чем в натуральную величину. Даже со своего места я отлично видел возвращавшегося домой солдата в красном мундире и шумное гуляние вокруг на рыночной площади. Больше всего меня поразило ощущение, что, глядя в центр картины, я вижу настоящую даль и заглядываю в чью-то чужую жизнь. Возможно, тебе доводилось видеть такие чудеса. Если да, то надеюсь, что ты сможешь сейчас уловить это чувство – переживание, которое внезапно расширяет границы твоего мира так, как тебе не дано было предвидеть. Потому что именно таким переживанием стал меня soirée в Королевском обществе.

Вскоре после нашего с Художником прихода нас встретил мой новый друг мистер Антробус. Не думаю, что мне когда-либо ранее доводилось видеть Художника таким взволнованным. Одет он был еще тщательнее обычного. На мне был мой туземный костюм, который, как заверил меня Художник, был именно тем, что ожидали увидеть члены Королевского общества. К моему удовольствию, мистер Антробус держался в своей обычной возбужденной и странной манере и знакомил нас с каждым из гостей, попадавшихся на пути. По счастью, я слишком много упражнялся в хороших манерах и был совершенно несведущ относительно того, кем были собравшиеся на приеме, посему не был так взволнован и подобострастен, как мой благодетель.