Воображаемый враг: Иноверцы в средневековой иконографии

Читатель мог извлечь из этого текста несколько уроков. Один из них состоял в том, что религиозные различия лежат не только в духовной (или, как мы сейчас сказали бы, в культурной и психологической), но и в биологической плоскости. Религия диктует, во что человек верит, в какие храмы ходит, в каких ритуалах участвует и кем себя ощущает. Но это не все – она определяет и его физический облик. Приняв крещение, султан Дамаска не только присоединяется к другому религиозному сообществу, но и преображается соматически. C точки зрения автора «Короля Тарса», союз христианки и сарацина противоестествен – не только в религиозном, но и в физиологическом смысле. Он порождает монстра, но монстр преображается и исцеляется, как только становится христианином. В этой истории теология укоренена в биологии, а биология следует за теологией. Но лишь в одну сторону. Как заметила Джеральдин Хенг в книге о средневековых «расовых» дискурсах, белокожая принцесса Тарса, приняв ислам, не потемнела, а осталась такой же, как была. Конечно, как сказано в тексте поэмы, ее обращение было внешним и мнимым. Однако в тексте, который прославлял христианство как истину, преобразующую не только души, но и тела, требовалось показать, что такое телесное преображение возможно в одном – правильном и спасительном – направлении[675].

демоны-«эфиопы»

В христианских текстах противостояние Бога и дьявола, добра и зла с самых ранних времен описывалось с помощью оппозиции света и тьмы, дня и ночи, белого и черного. По формулировке Мишеля Пастуро, черный – «это цвет первозданного хаоса, зловещей и грозной ночи, а главное – цвет смерти. Один лишь свет есть источник жизни и свидетельство присутствия Бога. Он – противоположность „тьмы“ (это слово – одно из наиболее часто встречающихся в Библии), которая неизменно ассоциируется со злом, нечестивостью, наказанием и страданием. В Новом Завете идея Божественного Света получает дальнейшее развитие: Христос – свет миру; он спасает праведников от власти зла и от „князя тьмы“ (дьявола) и открывает им путь в небесный Иерусалим, где они узрят лицо Бога и более не будут иметь нужды в светильнике. Соответственно, белый, цвет Христа и небесного света, – цвет славы и Воскресения; черный же – цвет Сатаны, греха и смерти»[676]. Ад нередко представляли как подземное царство, где в непроглядной тьме пылает вечное пламя, или в более спиритуалистском духе описывали как вечную тьму – отлучение от Божьего Света, который дарует жизнь вечную.

Уже в патериках, в которые с IV–V вв. стали собирать изречения и истории из жизни первых отшельников и монахов-аскетов, бесов часто именовали «эфиопами»[677]. Это слово означало не конкретную этническую группу, а все народы с темной или черной кожей, которые жили к югу от Египта, где зарождалось христианское монашество. В античных и средневековых представлениях Эфиопия могла граничить с Индией – так что географические рамки этого термина были чрезвычайно широки[678]. В богословской традиции чернота «эфиопов» нередко интерпретировалась как отражение их порочной природы. Например, епископ Павлин Ноланский (ок. 354–431 гг.) писал, что жители Эфиопии так темны не из-за того, что опалены солнцем, а потому, что грех придает им цвет ночи[679].

Еще в языческой римской культуре «эфиопы» воплощали максимальную физическую и культурную инаковость. Как писал историк Дэвид Бракке в книге «Демоны и становление монаха: Духовная борьба в раннем христианстве», в представлении римлян, эстетическому идеалу отвечала смуглая кожа, цвет которой был не черен, но и не бледен (inter nigrum et palladium). Она занимала промежуточное положение между варварскими крайностями: чернотой эфиопов и светлой (candidus или flavus) кожей германцев. Физическая норма подразумевала и моральное совершенство, а крайности, как считалось, были сопряжены с различными пороками. В соответствии с популярными тогда физиогномическими теориями многие черты, характерные для облика африканцев, указывали на различные моральные изъяны. Например, плотные кудрявые волосы свидетельствовали об их коварстве. А одной из главных ассоциаций с «эфиопами» была их гиперсексуальность[680].