Воображала

Среди прекрасных роз, нежно-бежевых с каким-то смутным розовым отливом, я без труда узнала ту, к которой прикоснулась Дигна. Она почернела, словно была заражена какой-то болезнью. Я сорвала ее, с радостью уколов пальцы о шипы. Это отрезвило меня.

— Я думаю, ты справишься без меня, — сказала Дигна. — Просто скажи о том, что тревожит и тебя. Это будет верный путь.

— Спасибо за беседу, — сказала я. — Все это было небесполезно.

Холодный ночной воздух отрезвил меня, успокоил. Дигна лишь хотела испугать и уязвить меня. Точно так же она уничтожила одну из роз. Мелочная месть за то, какую жизнь прожила я, и какую — она.

Мне не стоило впускать волнение в свое сердце.

— Завтра в девять за тобой заедут. Ты и Аэций выступите на Форуме. Хорошей ночи, Октавия, — сказала Дигна. Она говорила спокойно и дружелюбно, словно мы больше не были врагами.

Значит, рано утром мне нужно будет выступить перед народом. Аэций сказал, что утром он будет говорить с Сенатом, но, наверное, день варваров начинался куда раньше, чем наш. Я почти готова была засмеяться, представив реакцию почтенных сенаторов на столь ранний подъем.

Может быть, сегодня Аэций даже не планировал приезжать домой. От этой мысли я вздохнула с облегчением. Когда он был во дворце, я чувствовала его словно занозу. И хотя мы редко сталкивались, его присутствие ощущалось как нечто давящее, удушающее, как летний италийский ветер, приносящий пыль и способный превратить в болото даже море.

Когда он уходил, я дышала свободнее. И я была рада, что в день, когда мне важно сосредоточиться его не будет рядом.

Расставшись с Дигной, я вернулась во дворец. На лестнице я встретила Ретику, сестру Сильвии.

— Распорядись, чтобы мне принесли кофе, — сказала я. Ретика остановилась, всматриваясь в меня. Я редко видела ее вовсе не потому, что она не работала. Просто обычно она использовала дар своей богини. Сильвия почему-то считала это проблемой. Я не понимала причины, ведь каждый использует свои дары так, как считает нужным.

Ретика казалась мне очень стеснительной, и мне часто было жаль ее. У нее были большие-большие глаза и хрупкое, девичье тело, которое, казалось, должно было остаться таким навсегда. Ретика не должна была расти. В ней было нечто замершее, остановившееся. Каким-то бессознательным чувством билась в голове мысль о том, что именно этим ощущением замирания и обеспокоена Сильвия. Больше всего Ретика напоминала замерзший цветок. Я не знала, сколько ей было лет. Пятнадцать? Семнадцать? Тринадцать? В равной степени было вероятно и то, и другое, и третье.

— Да, моя госпожа, — ответила Ретика. В ее голосе не было почтительности, она повторяла заученную фразу с некоторой наглостью и издевкой, довольно, впрочем, хорошо скрытыми в ее тихом, спокойном голосе.

Я поднялась к себе. Вернее, я поднялась в комнату сестры, которая отныне принадлежала мне. Я хотела не занять ее место в государстве, я хотела спать на ее кровати, ощущать ее запах, быть окруженной ее вещами.

Я села за ее стол, достала листы чистой бумаги из ящика и взяла ручку, которой так часто касались пальцы сестры.

Некоторое время я сидела над белоснежными листами, рисовала закорючки, как на полях черновика, когда писала сочинения в школе. Это всегда помогало мне сосредоточиться. Сильвия принесла кофе и пряные печенья с гвоздикой.

— Спасибо, Сильвия, — сказала я. Я отдала ей распоряжения насчет завтрака и того, когда будить меня утром. Сильвия поклонилась и закрыла за собой дверь. Работу в императорском доме она представляла себе по фильмам и книгам, здесь давным-давно не обязательно было кланяться.

Как только Сильвия ушла, я закрыла дверь на ключ. Аэций еще ни разу сюда не приходил, а сегодня и вовсе не должен был явиться, но мне было намного спокойнее, когда дверь была заперта.

Я прислонилась спиной к двери, закрыла глаза. Нужно было сосредоточиться. Что я могла сказать моему народу? Мы все преданы позору и отданы на поругание нищим животным? Остается лишь принять унизительную подачку из их рук и стараться сохранить то, что у нас осталось.

Нет, я должна была говорить по-другому. Я должна была быть кем-то другим. Не опозоренной сестрой императрицы, вынужденной жить в четырех стенах. Я должна была быть императрицей.

Я подошла к туалетному столику сестры, взяла флакон ее любимых духов, открыла крышечку и вдохнула запах ванильной соли, розы, амбры и меда. Я нанесла духи на кончики пальцев и запястья.

Я должна была делать то, что делала и сестра. Внушить им что то, что они хотят услышать — правда. Нужно было лгать им, но лгать из любви. Принцепсы ценят достоинство и гордость превыше всего. Но даже в падении можно сохранить их, если само падение сделать испытанием для чести.

Я почувствовала прилив вдохновения, и ручка в моих руках ни на секунду не останавливалась. Я знала, что говорить им. Моя страна, мой народ, моя Империя нуждались не в оправдании своей слабости, а в новой цели, которая могла бы вернуть им гордость. Нужно было сказать им, как именно сохранить свою честь в момент, когда бесчестье кажется неизбежным.