Воображала

И я была поглощена ощущением зараженного Города, которое пришло вместе с Аэцием. Оно было ужасным, и в то же время влекущим. Упадок затягивал, отвращение мешалось с прекраснейшим духом свободы, который вдруг наводнил Город. Никогда прежде я не слышала, чтобы в Городе так много пели. Никогда прежде богатство не значило так мало. Нищие люди, живущие в бараках и ждущие отстройки бетонных коробок, не достойных называться домами, были счастливы здесь. Город стал совсем иным — громким, нагло заявляющим о себе и своем новом качестве. Сладкий, больничный аромат, сопровождавший Аэция, теперь наполнял весь город.

Аромат этот чудился мне, я была уверена. Прежде я слышала его только в больнице, где дезинфицировали операционные. Хирургические вмешательства оставались единственными, хотя и маловероятными, источниками гнилостной мерзости в теле, оттого в больницах всегда царила идеальная, параноидальная чистота. Гной был последним оплотом осквернения тела, призраком всех забытых болезней сразу. Автомобильные аварии, падения с высоты, попытки самоубийства — все это обнажало плоть, делало тело открытым и беззащитным. Эту хрупкость стремились защитить с помощью дезинфектантов, которые были необходимы не столько телу, сколько разуму, одержимому ужасом перед концом времен и дальней эпидемией.

Люди бездны хлынули в мой раненный город, словно инфекция, и карболовая сладость всюду напоминала мне о грязи, болезни и беззащитности.

А я мечтала сохранить былое величие своего народа. Я научилась просить, не за себя, но за других людей. Я спасала их имущество, а иногда и жизни, раздавая за них обещания служить Аэцию.

Я выполняла неблагодарную работу коллаборационистки, но кто-то должен был делать и ее. Я умоляла, приводила аргументы, лгала, утаивала правду. Я всеми силами старалась сберечь то, что осталось у моего народа, и у меня получалось. Я встречалась с людьми, которые нуждались в моей помощи, и мы вместе решали, как убедить Аэция сохранить их власть и влияние в лучшем случае.

В худшем случае вопрос состоял в том, как сохранять им жизни и право пребывания в Империи.

Сегодня мне предстояло поехать в Делминион, и я ощутила, что время пришло. Мне нужно было сказать ему о том, что я ношу под сердцем его ребенка. Я надеялась вызвать у него радость, хотя все еще не была уверена в том, что он способен ее испытывать.

А потом я хотела просить его о месяце отдыха в Делминионе, я была почти уверена в том, что получу то, что желаю.

Я вышла к завтраку, сохраняя подчеркнуто безразличный вид. Я научилась не показывать своей ненависти.

— Доброе утро, Аэций, — сказала я.

— Доброе утро, Октавия.

Он завтракал по варварским обычаям плотно. Перед ним был кусок мяса, на мой взгляд недожаренный. Я велела Сильвии подать для меня тосты с медом.

Дом изменился. Всюду открылись глаза камер, даже не пытавшиеся укрыться. Аэций мог казаться параноиком, он внимательно следил за всем, что происходит, был буквально помешан на информации. Лучшим отдыхом для него был просмотр записей с камер наблюдения.

Некоторое время я думала, что он, наверняка, уверен в том, что коварные принцепсы мечтают отравить его или подослать к нему преторианского убийцу. Но потом я поняла, что дело было не только в этом. Аэций искал что-то еще.

Я заметила, что всякий раз, когда он входит в комнату, Аэций внимательно осматривает все вокруг, словно заново запоминает, как стоят предметы, как расположена мебель, куда выходят окна. Аэций будто играл в какую-то игру, в которой ему нужно найти пять отличий или, может быть, как можно более точно воспроизвести в голове окружающую среду.

Я не понимала, занимает его это или волнует. Его взгляд всегда внимательно скользил по вещам, и это было даже к лучшему. Потому что когда Аэций смотрел прямо на меня, мне казалось, что он препарирует меня с тем же равнодушием, с которым запоминал обстановку комнаты, даже если бывал в ней уже сотню раз.

Вот в чем состояла одна из пугающих черт Аэция — он словно всюду и всегда бывал в первый раз. Еще в университете я читала эссе, посвященное сущности искусства. Автоматизация, говорилось там, затирает мышление, а искусство помогает нам обострить восприятие и увидеть привычные и не вызывающие у нас удивления вещи совсем иным взглядом.

Аэций словно никогда не впадал в это столь обычное и естественное состояние мышления. Он всегда и все ощущал остро и по-новому, словно его память стирала все свидетельства о мире до наличной секунды. Он постоянно был оглушен этим вечным потоком впечатлений.

И сейчас, когда я вошла, он с тем же неузнаванием смотрел на тяжелые занавески, которые не изменялись с самого его прихода сюда.

— Нам нужно поговорить, — сказала я. — После завтрака. Я велю подать чай. Ты спешишь?

— Строго говоря, спешу. Но я могу уделить тебе время.

Мы завтракали в полном молчании. Нам все еще нечего было друг другу сказать, когда мы не обсуждали судьбу нашей, теперь уже общей, страны.

Когда подали чай, я вдохнула его слабый мятно-медовый аромат, который успокоил мою тошноту.