Воображение мира

Дурная кровь романтизма

Боттичелли, Кранах, Боккаччо, Пушкин, Бунин, Лермонтов – вешки эротического просвещения моей юности. Причем выходит так, что Лермонтов – самый, что ли, черствый, если не сказать – грубый, из всех («Не робей краса младая, хоть со мной наедине» и так далее). Пушкин при всем озорстве не способен был к небрежению объектом страсти.

Уничижающая печоринская холодность отчего-то явилась новым достижением романтизма, совершенно бестолковым, как мне кажется. Хотя коварство ундины из «Тамани» вполне может оказаться оборотной стороной, причиной печоринского «мачизма». Почему?

С одной стороны, я где-то читал, что Лермонтов был незаконнорожденным сыном горца. Кажется, это писал в «Новом мире» директор лермонтовского музея в Пятигорске. И тогда стойкий мотив Лермонтова – «украсть на забаву и бросить» прекрасную чужеземку («Бэла», «Русалка») – объясним желанием погрузиться в наследие крови, своей, но постыдно тайной и потому враждебной. «Стать горцем» он не мог, конечно, потому, что незаконнорожденность есть клеймо позора.

С другой стороны, Лермонтов, как писал Тынянов, – «гнилостное брожение», дурная кровь, зерно романтизма, готового все порушить неизвестно для чего – так ребенок ломает игрушку. Насилие и грубость в этом очевидны. Конечно, это только то, что на поверхности. Как бы то ни было, дерзновение (а Лермонтов, по сути, служитель культа дерзновения) все-таки должно быть созидательным. Это не отменяет, конечно, величия «Героя нашего времени». Хотя вполне ясное развитие той же темы (погружения в чужой мир, но бережного) – «Казаки» Толстого – не менее великий текст.

Раковина сердцевидки

Запах баранины, смешанный с ароматом роз; из облака над котлом появляется баранья голова с бельмами сваренных глаз. На золотом блюде она плывет над коврами и опускается перед ханом. Опускается на колени и князь. Его руки погружаются в шелковистую толщу лепестков роз, которыми усеяно все вокруг царского дастархана. Поджидая, когда голова простынет, хан делает знак рукой, и визирь кидается принести подготовленный подарок. Хан берет с парчовой подушечки золотую тюбетейку, осыпанную рубинами, и машет князю, чтобы тот приблизился. Князь понимает не сразу – смотрит на визиря и быстро подползает поближе. Хан заносит тюбетейку над его головой, но вдруг передумывает и со смехом плюхает ее на дымящуюся баранью башку. Кажется, что баран, с нахлобученной золотой шапочкой, тоже смеется. Стоящие вокруг ордынцы взрываются гоготом, а князь поспешно склоняет голову, сжимая в кулаках лепестки роз.

Главная регалия царской власти – шапка Мономаха – была дарована Ивану Калите Узбек-ханом в память успешного альянса москвичей с ордынцами при подавлении Тверского восстания. Незадолго до этого Шевкал, кузен Узбек-хана, явился в Тверь, выгнал из дворца князя Александра и учинил насилие над православными, угрожая обратить жителей Тверского княжества в ислам. Тверяки долго терпеть не сумели и подняли восстание, сожгли Шевкала вместе с дворцом и басурманской свитой. Однако к ним скоро явился Иван Калита с московским войском и тьмою ордынцев, сжег Тверь и опустошил княжество. Вот за такую братоубийственную междоусобицу царской шапочкой и была одарена Москва.

Добавить к этому надо вот что. Восьмигранник колокольни Ивана Великого наследует ранним армянским церквам, а Архангельский собор, заложенный в дереве Калитой – по обету ради спасения от голода в неурожайном 1333 году, – начал отстраиваться в камне в 1505-м итальянским архитектором Алевизом Фрязином. Собор был сложен из кирпича и отделан белым камнем. В отделке хватает элементов, характерных для Ренессанса, например раковины в закомарах: художники Возрождения любили изображать красивую раковину ребристой сердцевидки, со временем перекочевавшую в рококо и поныне обитающую у атлантического побережья Африки (это можно сравнить с привязанностью Гауди к раковине наутилуса).

Наиболее знаменитое изображение сердцевидки принадлежит Боттичелли: «Рождение Венеры» написано за два десятилетия до начала работы Фрязина в Москве. У Боттичелли Венера плывет по волнам, стоя именно на той самой раковине, которую мы можем видеть под сводами закомар Архангельского собора в Кремле.

Но самое интересное тут даже не шапка Мономаха, награда чужеземного деспота за насилие русских над русскими. Самое примечательное в этой истории о соборе, ставшем усыпальницей тех, кто надевал шапку Мономаха хотя бы раз в жизни, то, как Алевиз Фрязин добирался до Москвы. Кстати, Фрязин – это на самом деле «фряг», искаженное «франк», старорусское название европейцев романского происхождения; все прочие считались «немцами». Скажем, генуэзская пехота, участвовавшая в Куликовской битве на стороне Мамая, называлась «фрязинским отрядом».