Вопреки року (СИ)

Дождавшись, когда Кано закончит песнь, он жестом попросил уступить, и начал свою мелодию, странную, больше похожую на звон металла, нежели на привычную мелодию.

Первыми сгорели нити, оставшиеся от оков на ногах. Возможно, их в свое время зачаровали только на прочность. Во всяком случае Искусник не видел в них желания мучить жертву, только удержать, не пускать из своих цепкий стальных объятий. Борьба с ними была недолгой, но даже она отняла силы. Искусник предпочитал не думать, что ждет его, когда вступит в схватку с тем, что намертво вцепилось в правую руку брата.

Песнь подобно алым и золотым языкам пламени горна поднималась все выше, уничтожая остатки тьмы, пытавшиеся спрятаться в страшных шрамах Майтимо. «Это тоже сделано металлом?» — успел ужаснуться Куруфинвэ, но мелодию не оборвал.

Когда он смог дотянуться до странных невидимых глазу пут, обвивших шею Нельо, то незамедлительно получил встречный удар. Удушающая волна злого жара и смрада сдавило его горло, пытаясь оборвать песнь. Он вкладывал все силы, всю любовь к брату и ненависть к врагу, но нити подобно щупальцам принялись душить и Майтимо. Тот выгнулся и отчаянно захрипел. Медлить было нельзя и Искусник, представив, что слова его песни — это расплавленный металл, щедро залил им отголоски искаженного железа, что некогда не давали нормально дышать его брату, дождался, когда оно растворит их и без сожаления выплеснул прочь. Они разлетелись, недобро мерцая, продолжая борьбу, но были пойманы вовремя начатой мелодией Макалаурэ и обращены в ничто.

Времени передохнуть не было — чары, почувствовав угрозу, перешли в наступление. Первая нота, и вспышка боли одновременно пронзила старшего сына Фэанаро и его брата. Вторая — и левая рука взметнулась, ища горло родича, третья уложила ее назад, четвертая нащупала узел, центр сплетения, и ударила пятой, сжигая его дотла.

Волосы прилипли ко лбу Искусника, его начинало знобить, но впереди была самая сложная схватка.

— Я с тобой, — раздалось сзади. — Не медли.

Руки Макалаурэ легли на плечи, делясь силами и вскоре оставаясь его единственной связью с реальностью.

Кокон не поддавался ни огню, ни свету, Искусник пробовал разбить его молотом, созданным песней его фэа, но тот лишь сильнее вцепился в старшего брата, не желая отпускать и отдавать. Злой голос шептал, убеждал отступить, уговаривал, запугивал. Он заявлял, что Майтимо жив благодаря этим чарам, что они поддерживали его, не давая уйти к Намо — продлевали муки, делая их бесконечными.

Сил уже почти не осталось, и Куруфинвэ несколько раз ощущал, как и сам уставший менестрель отдает последнее, помогая бороться.

Нападения Искусник все же не ожидал — нити хоть и медленно, но усыхали, рассыпаясь, становясь, как оказалось, не менее опасной пылью. Она взметнулась, черным облаком-птицей устремляясь к светящейся фэа, желая поглотить, уничтожить свет.

Кровь хлынула из носа, сердце замерло, болезненно сжавшись.

«Лехтэ, мелиссэ», — мысли Куруфинвэ унеслись к жене, к той, что навсегда теперь для него потеряна, но вечно будет любима.

Пульс стукнул в висках, и кровь снова побежала по жилам. Образ супруги, озаренный светом Лаурелина, придал сил.

Любовь. То, чего не ведает тьма. То, что она пытается исказить и растоптать. Та сила, что способна уничтожить и возродить.

От черной птицы не осталось и следа. Он сгорела, прикоснувшись к фэа, знающей любовь.

Куруфинвэ рухнул на пол, а Майтимо открыл глаза.

— Поем, — приказала Тинтинэль, начиная мелодию, которую лишь мгновением позже подхватил Макалаурэ.

Утро, как всегда, началось рано, с первыми лучами рассвета. Корабль гордо возвышался на фоне моря, готовый почти наполовину.

Лехтэ поставила на песок пустую кружку и принялась заплетать волосы.

— Я сама уберу, — объявила она телери.

— Добро, — откликнулся Нгилион, вставая и беря инструмет.

Собрав тарелки, кружки и ложки, она пошла к ручью. Тыльной стороной ладони почесала нос. С кожей после восхода светил произошли странные метаморфозы. Сначала она покраснела, потом вдруг стала слезать пластами, точно у змеи, а затем темнеть. В результате лицо ее, шея, ноги до колен, которые не были защищены штанами, и руки по локоть — все стало коричневым. И до сих пор слегка шелушились.

Усевшись на камнях, она принялась мыть посуду.

Ладони покрылись мозолями и загрубели, на ногах красовались царапины. И все же настроение Лехтэ было прекрасным. Стук топоров и молотков казался волшебной музыкой. Давно, очень давно не занималась она ничем подобным, и сейчас будто сбросила двести лет, вернувшись в пору юности. Туда, где работала на пару с отцом, и мир был юн, и не было никаких бед.

Закончив наводить в лагере порядок, она занялась конем. Небо светлело, обещая приятный, погожий день.

— Все, я в Тирион, — заявила Лехтэ, застегивая седельную сумку.

— Давай, хорошей дороги, — откликнулся Нгилион, отрываясь от работы, и помахал рукой с зажатым в ней топором.

— Вкусного чего-нибудь привези.

Это был уже Сурион.

— Обязательно, сластена ты наш, — улыбнулась нолдиэ.

Телеро хмыкнул.