Вопреки всему (сборник)

Как был ранен, как посекли его немецкие пули и осколки, где чего в организме изуродовали, Куликов рассказывать не стал — незачем знать это матери, так ей спокойнее будет, не станет лить лишние слезы. И односельчанам знать это необязательно, поскольку, что будут знать они, непременно узнает и мать — бабий телефон в бестелефонной деревне работает, как часы.

— Ах, мама, мама, — совсем по-детски вздохнул этот большой, уже сильно обожженный войной, хотя и очень молодой мужик, поставил мать на землю, прижал к себе, будто ребенка, хотя детские чувства роились именно в нем, а не в матери. Все мы дети, пока живы наши мамы, это закон.

Даже для тех, у кого уже седые виски, — закон.

Вечером в хату Куликовых набилось много народа — в основном женщины, из мужчин в Башеве был только один, вернувшийся с войны нашпигованный осколками, без ноги, но ему совершить путешествие с другого конца деревни было непросто, и он не стал его совершать, поэтому в доме собрались одни женщины, из мужского пола присутствовали лишь четверо пацанов разного возраста.

Вопрос у пришедших баб, у всех до единой, был общий, его повторяли как заклинание:

— Ты моего мужика в окопах не видел? А ежели видел, то как он там? Живой?

Нет, никого из земляков Куликов на фронте не встречал, не знал, живы они, пребывая в молотилке войны или нет, он даже обнадежить женщин не мог, хотя ему очень хотелось, — просто не имел права на это… Потому и отвечал мрачно, односложно:

— Не видел… Не попадался — народу-то на фронте ох как много, не сосчитать. Так что прости меня, тетка Елизавета… И ты, тетя Дуся, прости. И ты, Аграфена Федоровна…

И так далее.

— Останешься здесь, помогать нам в колхозе, али как? Каковские у тебя планы?

— Да планы эти не я определяю, а начальство. Оно вот там сидит, — Куликов потыкал пальцем в потолок, вздохнул, — не добраться. Определяет, кому куда ехать. Знаю только, что вновь окажусь на фронте. Предварительную комиссию прошел, здоровье мое одобрено — к военной службе годен.

— Тогда, вернувшись на фронт, поглядывай, Толя, там по сторонам: вдруг моего Петра Егорыча увидишь… Передай ему, что живем мы тут не очень, но держимся и держаться будем, сколько надо, лишь бы он фашистов лупил в хвост и в гриву.

То же самое ему говорили и другие тетушки — на случай, если встретит земляков своих Григория Семеновича, Ивана Сергеевича, Ивана Петровича, Михаила Ивановича, и всем Куликов обещал, что пожелания все передаст слово в слово, как и без всяких утаек расскажет о жизни деревенской, о том, что здесь видел…

А ведь в Башеве очень скоро наступит момент, когда землю уже не на коровах, а на телятах, да на самих себе пахать придется… Но сил становится все меньше и меньше, скоро народ вообще сойдет на нет, что тогда будет делать деревня Башево, никто не знает. На одном безногом солдате она не сможет урожай собрать — не вытянет… Разные мысли приходили в голову Куликова, когда он слушал своих землячек.

А еще… еще его тронул тринадцатилетний пацан, живущий почти по соседству, через два дома от Куликовых, — белобрысый, двухмакушечный, с быстрыми светлыми глазами, — он преподнес фронтовику два листа бумаги, две четвертушки старого, пожелтевшего от времени ватмана, еще довоенного, а может быть, даже дореволюционного. На одном листе была изображена природа — опушка леса, примыкавшего к дороге, плоской лентой ввинчивающейся в плотный рядок сельских хат и дающей начало центральной башевской улице, с кусочком воды, несколькими печальными деревьями, всматривающимися в стеклянную гладь, и десятком птиц, сидящих на ветках… Куликов невольно залюбовался этим пейзажем.

На втором листе был изображен Сталин с поднятой рукой — таким он обычно бывал в праздники на трибуне Мавзолея. Портрет вождя тоже был хорош.

— Как живой, — одобрительно отозвался о портрете Куликов, — очень толково нарисован.

— Я старался, дядя Вася, — польщенно проговорил юный художник.

— Тебе надо учиться и еще раз учиться — поступать в техникум, либо даже в институт. Большим человеком будешь, — Куликов поднял указательный палец, — народным художником РСФСР. Есть такое достойное звание.

— Ох, Вася, Вася, — смущенно проговорила старая женщина с лицом, исчерканным лапками морщин, — бабушка молодого дарования. — У нас пока другая задача колышется на горизонте, мерцает, как луна, — выжить бы! Если выживем, то и за учебу возьмемся, а пока… — она печально развела руки в стороны.

Сказать на это было нечего.

— У нас в батальоне художник был, Юрой звали. Убили его под городом Калининым, когда в разведку ходил. Фамилию не помню, но художником был от Бога. Причем рисовать хорошо умел не только руками, но и ногами, глядеть на его работу можно было часами, — Куликов прищурил один глаз, лицо его потеплело. — Такой циркач был, что его впору было показывать за деньги где-нибудь в театре. Или в брезентовом шатре — в цирке бишь… А другой парень был, тот мог ногами играть в карты. Лучше, чем руками. Так и играл — двумя ногами и двумя руками, в двадцать пальцев.