Вопреки всему (сборник)

В числе двух с половиной десятков однополчан Куликов был удостоен этого ордена. Получить его не успел — помешало очередное ранение, за которым последовал госпиталь… Лечение было долгим, и когда Куликов покинул стены лечебного заведения, в воздухе уже витал запах Победы. И делался этот запах все сильнее и сильнее.

За орденом Красного Знамени, который надлежало получить, нарисовался еще один орден, также популярный, сугубо солдатский — Красной Звезды.

Когда подоспела пора вручить боевые награды перед солдатским строем, выяснилось — ордена эти за Куликова кто-то уже получил. И даже подпись в ведомости оставил. Только подпись эта была не Куликова, а какого-то ловкого проходимца, имевшего доступ к штабным бумагам.

Это было крайне неприятной неожиданностью, такой неприятной, что о ней даже говорить не хотелось. Настроение у Куликова упало вниз, под ноги, сразу на несколько дней.

На память Куликову лишь канцелярская бумажка осталась, состоявшая из двух длинных, отпечатанных на пишущей машинке с синим чернильным шрифтом. Ордена Красного Знамени он был удостоен приказом по 31-й армии № 019 от 2 октября 1944 года (в бумаге той серьезной был указан и номер ордена — 307815).

Орденом Красной Звезды Куликов был награжден приказом 038/н по 173-й стрелковой дивизии от 31 июля 1944 года. Известен и номер этого ордена, вероломно захапанного бессовестным фронтовым барыгой и вором, — 2810602.

Впоследствии деятеля этого пытались найти, даже следователи занимались этим, но, видать, штабной писака этот был жуликом опытным, умел прятать концы в воду, нащупать его в нашей многонациональной стране так и не удалось.

А старший сержант Василий Куликов остался без честно заработанных орденов. У него даже характер после это досадной истории изменился, он словно бы потерял частицу тепла, доверия, доброты — лучших качеств, заложенных в него матерью-природой… Он стал другим человеком. И не война была в этом виновата, а свои же люди, знающие, чем пахнет солдатский окоп после отражения немецкой атаки, и как, теряя сознание, захлебывается слезами раненый новобранец, которому егерь-эсэсовец всадил в живот шесть пуль из автомата.

Выжить после такой бойни невозможно, и раненый это хорошо знает… Он заранее прощается с жизнью, с окопом, с друзьями своими, с которыми скорешился в теплушке, пока поезд шел на фронт, с небом, куда он попадет уже очень скоро, но совсем в ином качестве, и с землей, что станет его единственной постелью.

Боль, причиненная своими людьми, бывает во сто крат сильнее боли, что оставляют враги.

Как же звать тебя, человек, ворующий чужие ордена? И человек ли ты?

В октябре сорок пятого года Куликов вернулся домой, в родную деревню Башево, подмороженную первыми холодами, неухоженную, неуютную, полную бабьего плача и вопросительных вдовьих взглядов — почему же ты, пулеметчик Васька Куликов, уцелел, а муж Нюрки-Веселки, которую ты знаешь, — самой красивой девчонки в Башеве до войны, как и мужья Фроси Лобушковой, Екатерины Гармашевой и состарившейся в двадцать один год Таньки Коровиной по прозвищу Овсянка, были срублены немецкими пулями? Почему погибли мужики из восьмидесяти самых разных деревенских семей, а ты остался жив? Почему?

Не было ответа на эти непростые вопросы. Всякие стандартные объяснения насчет того, что это, мол, судьба, так было начертано свыше, несчастных женщин не устраивали, нужно было что-то другое, а что именно, Куликов не знал.

И посоветоваться было не с кем. Дедов, которые прошли империалистическую войну четырнадцатого года, в Башеве не осталось — вымерли. И возраст, и каждодневное недоедание, и лишения сельские, и хвори — все это не продлило их годы, а поспособствовало уходу из жизни. На погосте эти люди. По-иному в мире людей не получается и вряд ли когда будет получаться…

Кладбище башевское разрослось неимоверно, краями своими залезло на пахотную землю. Когда Куликов прошелся вдоль могил, то увидел — на кладбище лежат и дети. Их немало. Это вызвало у него приступ какой-то горькой обиды, неверия — неужели силы небесные отвернулись от башевцев?

Но вскоре сделалось не до обид: его вызвал к себе первый секретарь райкома партии Ильинов. Замотанный донельзя, с красными от недосыпа глазами, задерганный областным начальством, уполномоченными контролерами, инспекторами и прочими умельцами наводить порядок, он принял фронтовика незамедлительно, хотя в прихожей у него толкалась, горланила и дымила самосадом целая толпа посетителей разного рода (три четверти из них пришли чего-нибудь попросить), усадил на стул.

— Ну, как с работой, Василий Павлович? Куда-нибудь устроился? — поинтересовался Ильинов доброжелательно, внимательно глядя на гостя, — ну как будто ничего не знал о нем.

— Еще не устроился, Иван Васильевич, но работа у меня определена тем, что я умею делать: на фронте — хорошо смазанный, четко работающий пулемет, здесь — колхоз. Другой работы у меня нет. И пока быть не может.