Вопрос и многоточие, или Голос

— Ты преувеличиваешь, — перебил Антон, не дослушав несправедливые инсинуации надоедливого собеседника. — Мне было неловко, но ненавидеть я не мог. Несешь глупости. Конечно, мне тогда казалось, что мать уже не может любить кого-то другого, кроме отца. Неважно, что он погиб. Любовь же вечна. Да и какая любовь могла быть у матери с Леником? Это мы с Надькой имели право любить. Мы — молодые. А матери и Ленику надо детей растить, а не заниматься такой гадостью. Вот такие мысли донимали меня в то время. — Антон оправдывался перед Голосом и перед самим собой. Ему было стыдно за недотепу Антоника, за наивные детские мысли, за жестокое и мстительное поведение подростка в те далекие, светлые и горькие дни и годы.

— Не переживай, мать давно простила тебя. Она была мудрая и дальновидная женщина. Главное, что ты сам повинился перед собой.

Тропинка была тенистой и безлюдной. Изредка в зарослях крапивы вдоль обочин или кустарника подавали уставшие голоса немногочисленные птицы. Город со всех сторон окружал небольшой островок с живым лесом, наступал на него, отнимал метр за метром. Чужеродные девяти-двенадцатиэтажные серые панельные дома врезались в разбитые, обгрызенные опушки лесополосы. Но пока островок выдерживал человеческую настырность, заполнял просветы между деревьями молодыми ростками самосеек елей, березок и осинок.

Антон шел, опустив голову, упершись взглядом под ноги. О таких в деревне говорили: «Ищет утерянные копейки». Вот и Антон искал, искал свое лицо, свой возраст, искал следы матери, только однажды прошедшей по этой тропинке, когда приезжала в гости на новоселье и помолвку сына с Настеной. Мать казалась счастливой, но когда осталась с сыном наедине, сказала: «Не будет у тебя счастья с этой девкой. Не твоя она. Но поживите вместе, сам во всем разберешься. Ее жадность и завистливость как хомут лягут на твою шею. — Помолчала. — Прости, мое дитя, надо было промолчать, да вот не смогла. Одна растила и тебя, и сестер. Жаль, что не тех людей себе в пару выбираете…»

Следы матери нынче затоптаны тысячами других, но Антон надеялся распознать, рассмотреть их. Потому что родное, кровное, бесконечно дорогое и любимое дожди не смывают, снега не заметают — они остаются. Просто надо очень захотеть их увидеть, рассмотреть, почувствовать и распознать среди тысяч и миллионов других, чужих…

***

«Хорошо сидеть здесь, под листком подорожника с прожилками. И удобно, и сытно. Некуда спешить, нечего переживать, что слизень выдаст очередную глупость и надо делать вид, что все жители их ямы кинулись исполнять его пожелание. — Улита-Слимак жевал стебелек заячьей капусты. — И почему я не родился пауком? — пришел в его голову с рожками нелепый вопрос. — Свил бы себе между веточек гнездо из паутины, раскинул широко сеть-мухоловку и сидел бы спокойненько, ожидал, когда захмелевшая от щедрот жизни дрозофилка или жучок попадут в приготовленную ловушку. Да, хорошо, но пауки быстро погибают. Ветры и грозы сносят их в белый свет, съедают ненасытные птицы, и главное, нет у них нашей удивительной способности — полностью останавливать процесс старения во время спячки. Мои глаза-рожки хорошо отличают степень освещения, его интенсивность, у меня замечательное обоняние. Вот слышу садовые запахи. Или это кусочек яблока? Сейчас переползу немного вперед и съем. Мне надо расти, крепнуть. — Он выполз из-под листа подорожника, светло-серая раковинка теперь была заметна каждому, кто шел по тропинке. Его просто нельзя было не заметить: светлое на темно-зеленом. — Ой, кто-то меня тронул, поднял, держит высоко над землей! — Улита-Слимак испуганно втянул головку с рожками-глазками в раковинку. — Вот гад, заворачивает меня во что-то широкое и большое. По запаху ощущаю, что это лист конского щавеля. Это неплохо. Значит, сразу съесть не собирается. И зачем я бежал из резервации? Как всегда, думаешь, что хорошо там, где нас нет. Темно и неуютно. Тесно и безнадежно. Кто-то несет меня в неизвестность. Больше никогда не увижу нашу яму с противным слизнем. Хотя и мерзкий, и двуликий, и подлый был он, но я мог там жить. Может, и моя фифочка передумала бы превращаться в самца. Там, в яме, я знал — что, почему, зачем, как... В знакомой среде легче выжить. А теперь никто не подскажет, куда меня несут. Почему? Я же хотел так мало — свободы и понимания — такого простого счастья …

 От переживаний и неуверенности раковинка наполнилась липкой слизью. А может, так плачут Улита-Слимаки? От безвыходности, безнадежности, отчаяния… Он был уверен, что жизнь закончена, что никто уже не сможет спасти его и опустить в некогда опостылевшую, душную, а теперь милую и добрую яму. К предательнице фифочке и дубиноголовому хаму слизню.