Вопрос и многоточие, или Голос

— Она прошла уже свой жизненный путь. И это не я сказал, — оправдывался Голос. — Твоя Ирина, с которой гулял вчера вечером, не проснется завтра утром. Ее песня спета, а лучше сказать — стих дописан. Ты хотя бы знаешь, что она писала стихи? Нет, не знаешь. Так себе, рифмоплетство. Не большая потеря для читающей публики.

От услышанного у Антона отнялась речь. Он попытался протестовать, защитить, просить за подругу, но не было сил произнести даже звук. Наконец, глубоко вдохнув, на выдохе прошептал:

— Заткнись. Ни слова больше.

А роскошный день набирал силу. Солнце уже взобралось на пятиэтажку к техническим этажам монолитных строений. Нагрелся воздух, посветлела небесная синева. Многоголосие городских звуков притихло и обмякло, будто выпустили воздух из упругого воздушного шарика, который теперь бессильно мотался, как мокрая тряпка на высохшей ветке липы. Стайки городских голубей с общественных остановок перебрались в тенистые уголки с мусорницами, а бездомные коты ленились охотиться на разомлевших птиц. Вот только у людей не было усталости. Они, как заведенные механические игрушки, толклись в автобусах и троллейбусах, спешили ко входам в метро, сновали по плитам разогретых тротуаров. Люди спешили, спешили жить. Бегали, суетились, спорили, договаривались, радовались и печалились. Хотели большего, чем имели, и теряли свои принципы, убеждения, уверенность, свою самость. Каждому чего-то не хватало, при том, что пока имели основу основ — жизнь. Всем доволен был лишь воробей на приступке социальной аптеки. Он упорно, не спеша, клевал высохшую корку батона. Ему было тепло и уютно на выщербленой приступке. Его не донимали муки совести, не терзала сердце зависть, не разрывала внутренности жадность, не отравляло кровь желание иметь больше. Воробей жил сегодня и сейчас…

— Кто тебя обидел? Когда и за что? И главное, стоит ли это твоей обиды? — совсем неожиданно и не к месту спросил Голос. Антон на мгновение задумался.

— Не припомню. Нет, не было такого. Скорее обижал я, а не меня.

— А не кривишь ли ты душой?

— Я искренен перед собой и перед тобой, мой невидимый, но всезнающий собеседник.

— Хочу услышать правду. — Голос напрягся, как натянутый лук. — Я же знаю. Меня не обманешь. Но хочу услышать правду от тебя самого. Может быть, тогда сможешь разобраться во всем без перекосов и зазубрин. Что у тебя болит?

— Душа, — честно ответил Антон. — Я потерял со смертью матери что-то важное, самое главное, магистральное. Порой мне кажется…

— Не торопись. Есть небесное, земное и подземное, — перебил Голос. — Очень много вокруг невидимого, такого, что не возьмешь в руки, не почувствуешь на запах и вкус. Но, тем не менее, оно не перестает быть существенным, не исчезает, не превращается в ничто.

— Общие фразы, — не согласился Антон. — Я говорю о конкретном…

— Хорошо, — снова прервал его Голос. — Припомни самые счастливые моменты, связанные с матерью. Такие моменты, когда ты почувствовал, что она счастлива. По-настоящему счастлива….

— Я помню. Вечерело. Воздух пах сыродоем и спелой черникой. Недавно прошла гроза. С листьев яблонь и слив еще стекали крупные капли и звучно падали на мокрую землю. Было тихо. Еще пахло дождевыми червями, опустевшим погребом и мокрой полынью. Заканчивался третий день, как сбежала наша собака Вальтар. Так называл его я, а мать называла просто Валетом. Мы все испереживались. Еще пахло мокрым полотном и сырой овечьей шерстью, после прошедшего дождя. Овцы, бедняги, сбились стадом у хлевушка с закрытыми дверями. Здесь же, по двору, как чумные ходили куры. На западе краснела полоска неба. Над самыми верхушками леса выглядывал краешек бледного солнца. Хотя и помыла его гроза, солнце казалось усталым, сонным, словно крупный догорающий уголек, что вывалился из печи и скоро покроется легкой, едва заметной пленкой бело-серого пепла.

Я босиком топаю по мокрой земле, несу в хату тонко наколотую топором лучину. Сделать это попросила мать. Мы с ней собираемся звать через комин нашего Вальтара. И вот на загнете печи уложена домиком смолистая лучина. Открыта после грозы юшка в комине печи. Мать чиркает спичкой. Слабый огонек освещает легкий сумрак хаты. Мать подносит спичку к лучине. Живой золотистый петушок перескакивает на смолистую щепу. В комин потянулся вьющийся дымок. Огонь усиливается, пасть комина поглощает столбик дыма.

— Наклонись над загнетом и зови в комин Вальта, — говорит мать. — Кричи: «Валет, домой! Где бы ты ни был, на какой цепи ни стоял, за какими бы дверями ни прятался, домой беги! Со всех четырех лап. Пускай дым нашего огня доберется до любой щели, любой прогалины, любого уголка земли. Валет, домой!»

И я кричу в комин, зову нашего Вальтара. Дым щекочет в носу, на глаза набегают слезы, но я зову собаку сколько хватает силы в горле и воздуха в легких.

— Передохни, — после третьего раза приказывает мать. — Пускай дым с твоим голосом разойдется повсюду и достигнет ушей собаки.