Вопросы борьбы в русской истории. Логика намерений и логика обстоятельств

Необходимо подчеркнуть: суть коммунистической власти не изменилась от Ленина до Горбачёва; форма постоянно смягчалась, суть же – надзаконная суть – оставалась такой, какой сформулировал её Ленин почти сразу после революции: власть партии – это «никакими законами, никакими абсолютно правилами не стеснённая, непосредственно на насилие опирающаяся власть»[41]. Или: «Да, диктатура одной партии! Мы на ней стоим и с этой почвы сойти не можем»[42].

Итак, с большевиками, властью КПСС, которая – парадокс – была незаконной (поскольку находилась над законом) по советскому же гражданскому праву, всё ясно. Ну а что же самодержавие, свергнутое народной стихией, которую впоследствии оседлали большевики, – и оно былонад законом? Да. Более того, оно родилось как надзаконная власть. Принимая 5 января 1565 г. в Александровой слободе членов освящённого Собора, думных и приказных людей, просивших его сменить гнев на милость и вернуться в Москву на покинутый им 3 декабря 1564 г. престол, Иван IV выдвинул жёсткое условие возвращения: воля государя становится единственным источником власти и закона. Царь становился над законом, а великокняжеско-боярский режим менялся на царский. Возникало нечто неизвестное ни на Западе, ни на Востоке – самодержавие. Орудием установления самодержавия становился тоже невиданный и необычный институт, собственно, даже не институт, а чрезвычайная комиссия – опричнина, которая была не чем иным, как эмбриональным самодержавием. Пройдя через Смуту и послесмутное восстановление, к середине XVII в. самодержавие установилось полностью, закрепостив общество службой (1649 г., Соборное уложение).

Самодержавие нередко трактуют то как восточный деспотизм, то как западный абсолютизм. Это неверно. В определённом смысле указанные формы имеют больше общего друг с другом, чем с самодержавием. В Индии, Китае, Японии власть раджей и султанов, хуанди, тэнно и сегунов была жёстко ограничена традицией и ритуалом (вплоть до того, сколько минут хуанди может провести с наложницей). Если же взять Европу, например Францию эпохи Людовика XIV, которая считается моделью абсолютизма (в данном случае я не стану спорить о правомерности данного термина – это хорошо сделал Н. Хеншел), то там монарх был ограничен не только законом, но и различными административными структурами, правами целых групп и т. п. Например, последние два года своей жизни Людовик XIV провёл в слезах, поскольку по закону регентом при наследнике «короля-солнца» должен был стать герцог Филипп Орлеанский, которого Людовик ненавидел. И король, которому приписывают фразу «L'etat с'est moi» («Государство – это я»), ничего не мог сделать – его ограничивал закон.