Вопросы сюжетосложения. Выпуск 5

Таким образом, анализ лирического сюжета позволяет установить зависимость между смысловыми единствами и типом использования чужого слова и чужого сознания. Когда герой повествует о «таинственной отчизне», в его речи звучит лишь один голос, воплощающий романтическое сознание. В цитате из раннего Толстого тоже воплощено романтическое сознание. А в обращении к земной жизни герой выходит за пределы одного сознания, включает в свою речь много чужих голосов и если обращается к ранее сказанному слову Толстого, то б нем тоже звучат чужие голоса. Такое преобладание содержательно-субъектной организации текста над формально-субъектной — показатель реалистического мироотношения.[173]Итак, лирический герой утверждает идею двоемирия и при этом в равной степени принимает оба мира. Но можно ли отождествить позицию героя с авторским мироотношением? Для автора размышление лирического героя — это объект исследования, и в ходе исследования он обнаруживает аналитический подход к объекту. Преимущественная же установка на анализ, вообще на познание мира это характерная черта реалистического отношения: «Полное развитие познавательной функции специфически характеризует именно реалистический метод».[174]

В ходе анализа именно автор включает в речь героя чужое слово и чужое сознание, в том числе романтический стиль и романтическое сознание, которые для него, как и лирический герой в целом, становятся объектом рассмотрения. Выход за пределы одного сознания, стремление исследовать и оценить мир с разных позиций свойственны реалистическому мироотношению. «Именно и только соотнесенность стиля с другими стилями в пределах реалистического произведения или системы делает стиль в полной мере субъектно-характерологическим, т. е. позволяет воспринимать его как инобытие некоего субъекта — индивидуального или собирательного, за которым стоит национальное сознание или историко-культурный тип.

Каждый стиль передает лишь одну грань авторского отношения к действительности: авторская же позиция во всей ее целостности воспроизводится всей совокупностью соотнесенных между собой стилей, которыми он пользуется…сама субъектность речи становится в реалистической литературе новым объектом».[175] В связи с этим вновь обратимся к сюжету стихотворения.

Как отмечено, завязкой в сюжете является двухголосная фраза. Чужое слово как представитель чужого сознания послужило толчком для всего размышления. Так по воле автора даже в первом смысловом единстве, где речь идет о любви к «таинственной отчизне», звучит слово Аксакова и тем самым совершается выход за пределы монологического романтического сознания.

Второе смысловое единство (30 строк) — самый большой отрезок текста. Длительное перечисление того, что любит лирический герой, не выглядит простой декларацией, в этом есть душевное упоение и нарастание эмоций. Но оно тормозит движение сюжета в целом настолько, что впечатление от иного мира отступает на задний план.

Наконец, в третьем смысловом единстве нет ни противопоставления двух миров в полном смысле (как в раннем стихотворении «Поэт»), ни «соседства двух миров», как утверждал Ю. Айхенвальд,[176] ни предпочтения одного другому, ни дуалистического уравнения их в правах, а есть раскрытие иного мира через картины земной жизни.

Иной мир — духовная сущность этого мира, в рассматриваемом стихотворении лишь слегка индивидуализированная: «Я в них иному гласу внемлю…»[177] Христианская вера в Творца всего сущего сочетается у автора с любовью к земной жизни, ибо земная жизнь — часть сущего.

Нам представляется убедительной мысль Н. Котляревского о том, что «в красоте он (А. К. Толстой. — Д. Ч.) видел одну из эманаций божества, которая обладает способностью земного воплощения и проникает собою всю земную жизнь».[178] Земная жизнь доступна человеку, имеет пределы, близка, познаваема. Иной мир — притягивающая к себе тайна: «Но выше просится душа…» По мнению автора, красота иного мира постижима и через земную красоту, и непосредственно — душой, силой творческой интуиции («Душа… чует…», «И я не раз под голос грома, Быть может, строил мой псалтырь»). Автор верит в человека, в его титанические возможности («Для человека то ужель… Есть грань высокого призванья И окончательная цель?»), и веру эту он почерпнул у романтиков. Отсюда потребность включения романтического сознания и использования образов романтического стиля.

Итак, и лирический герой, и автор ощущают в своей душе пристрастие, «ностальгию», по определению П. Перцова,[179] к беспредельному и любовь к земному. Лирический герой осмысливает это в традиционной форме двоемирия. Его отношение к миру находится в стадии становления: он преодолевает романтическую концепцию двоемирия, приобщаясь к реалистическим ценностям. Автор по этому пути проследовал несколько дальше, и потому он возвышается над своим героем.