Вор

— Мы с тобой не видались столько лет… никогда не видались, Митрий, — снова заговорил Леонтий, не боясь итти впереди. — Даже не знаем точно, братья ли мы с тобою. (— Ты Манюкина знаешь? — спросил он вскользь и голосом, полным затаенного страданья, и Дмитрий в мгновенье ока понял все свои недоуменья. — Я переписываюсь с ним изредка. Отец мой! Очень плохо он живет?) Мы с тобой разные. Злой я, правда… злой от недостигнутого мною. Очень я учиться хотел, все книжки на чердаке перечитал: все без начала и без конца книжки. Я ведь не скрываюсь, что злой и даже очень!.. Каюсь, — посмеялся я над твоим письмом: не енотье это дело, братец, папашам каяться. Чувствую вас насквозь, братец, и с первых же строк не взлюбил. Беспорядка не люблю… душенного и всякого. Силы не имею над вами, но уважению моему я сам хозяин. Не было такого декрета об уважении… Письмо я вам в открытую писал, во всероссийском смысле, братец: припугнуть думал. — Глубокий, проникновенный тон его голоса вдруг сразу отвердел. — И еще люблю, извините, с человеком вплотную поговорить, чтоб страшно стало обоим, возвышенно и жутко.

— Что ж, пой, Леонтий. Ты на месте сидишь, а я возле места порхаю, — горько сказал Дмитрий, брезгливо морща губы.

Леонтий не приглашал гостя ночевать, да Дмитрии и не остался бы: тошен был ему самый помысел лежать под одной кровлей с Леонтием. Они сурово промолчали до самого дома. Лишь запирая скотий прогон жердью, Леонтий с вызовом заглянул в сощуренные глаза Дмитрия.

— Небось, про папашу интересуетесь? Не горюйте понапрасну, крестик я ему водрузил и всякий порядок соблюл. Я порядок и обычай не презираю. Вот на рассвете завтра у дверей моих корчаги станут бить, молодых будить. Пусть, не мешаю! Как я есть мужик, и полагается мне уважать чин жизни, — словесно подразнил он гостя. — И лишь когда надоест мне это, тогда, значит, восторжествуете вы… — Он презрительно отмахнулся от протянувшегося к нему Дмитриева кулака и чуть поотступил. — Стыдитесь, братец! Хорошо еще, что не видал никто. И поколотят за жениха, и в канавку засунут до второго пришествия. Завтра, как встанете, приходите утречком: проведу вас к родителю. Приятных вам снов, братец!

Он скрылся, а Дмитрий остался один. Навскрик болела в нем и тосковала душа. Черное, может — летучая мышь, порхнуло над головой. Сиплое, может — ночная птица, крикнуло невдалеке. Истерзанный, озябший, стоял Дмитрий лицом в чужие, мглистые поля. Все еще длились обширные волхвования ночи. Что-то шевельнулось позади него. Он увидел маленькую девочку, которая протягивала ему яблоко на раскрытой ладони.

— Дяденька Леон передать велел… блудному сыну, — заученно произнесла она, не понимая слов и певучим говорком своей губернии.

— Погоди, девочка, — удержал ее за руку Дмитрий. В надежде найти хоть крохотную монетку он шарил по пустим карманам, пока рука его не накололась на вещь, непонятным образом попавшую туда. — То была тяжелая золотая брошь, в суматохе взятая с пирманова прилавка. Он прикалывал ее к девочкину платьицу, а та пугливо безмолвствовала, ослепленная рассветным блеском низкопробного золота. — Носи, это твое!

И он так быстро двинулся в мокрое, ночное поле, точно опасался, что девочка догонит и насильно возвратит ему его беспокойный и многозначительный дар.

IV

Два дня, проведенных наедине с природой, внесли неосознаваемое успокоение в его душевную сумятицу. В полях, где властвовали ветры, еще отчаянней звенел в ушах чей-то молящий зов; Дмитрий не слушал его. Он проходил через деревни, о существовании которых узнал только теперь, видел враждебных людей и дома со взъерошенными кровлями, точно раздробленными вороньем, видел нищету, видел стихию. Это была сама земля, с одинаковой кропотливостью взращивающая и чертополошину, и полевую яблоньку, и мощный дуб: непаханная, несеянная, кочкарничек российский!

Вдруг он сердцем начал понимать то, что когда-то пытался осознать разумом.

«Несеянная земля да беззвездное небо, в котором скользнет случайный метеор да всколыхнется зарево далекого пожара. Вот где нужны они, электрические вожжи! Разбродную, бессмысленно текущую по равнинам истории людскую гущу направить на общую умную турбину и выплавить очищенную от дряни великую человеческую силу. По ту сторону турбины и будет новый человек». «А если он обманет? — всколыхнулась горькая мысль, но он махнул рукой и заключил — Пускай пока горит и плавится». Все это пришло в голову ему однажды вечером в темном мужицком доме, где его накормили черствым куском милостыни и щами после пастуха. Не по притче принимала мать.