Вор

Дмитрий отыскал жениха. Невысокий и с тонким, не по-деревенскому, лицом, он восседал рядом с красавицей, какими издавна славилось Демятино. Что-то показалось Дмитрию значительным в его лице: злая и затаенная мысль. Жених заметил Дмитрия и сам строго глядел в него крупными, из черного камня выточенными глазами. Вдруг он наклонил голову и стал выбираться из-за стола. Музыка смолкла, но плясун продолжал действовать, не в силах справиться с ногами: жениху пришлось обойти парня кругом.

— Пожалуйте к столу, Митрий Егорыч, — в упор и не громко сказал жених, чуть потягивая Дмитрия за рукав. — Благодетелям всегда рады.

В чистый, ясный этот лоб глядел оторопевший Дмитрий и не узнавал Леонтия, которого так уродливо познал в письме. Это сбивало с толку и дало возможность Леонтию вывесть гостя к столу. Посаженый отец, невзрачный старичок, почитаемый лишь за длину неопрятной бороды, враждебно потеснился, уступая Дмитрию место на почетном тулупе.

— Братца Митрия повеличайте, — четко и властно возгласил Леонтий в левый угол, откуда пялилась на пир орава незамужних девок; они запели тягучее и приятное, а Леонтий наливал полный стакан чего-то желтого, густого, пахучего. — Пейте, братец, поздравьте нас со счастьем. Сам и гнал! На двенадцать бутылок два фунта муки, десять фунтов сахару и полфунта дрождей. Прошу, опробуйте мой вкус! — и Дмитрию послышался скрытый смешок в легком шорохе придвинутого стакана.

— Женишься? — вместо поздравления растерянно спросил Дмитрий, покорно опустошая стакан. — Чего ж, в самую страду!

— Невтерпеж стало, братец. — проникновенно, точно сладостную тайну, сообщил Леонтий и тут же налил второй стакан. — Ишь, веселье какое!.. Поколенья три, думается мне, изомрут, братец… прежде чем по-должному веселиться научатся. Каб вот этот плясун не плясал, в петлю б ему лезть: дом у него с женой и скотиной сгорел… нищета танцует. Гуляй, гуляй! — закричал он развязному мужичонке, свадебному дружке, прибаутками и ужимками потешавшему гостей.

Дмитрий его уже не видел. Полупьяный, он обводил глазами ряды гостей, отыскивая отца, но нигде не сидел Егор Векшин, ни пьяный, ни трезвый, — никакой.

— Пейте, братец, еще! Соприкоснитесь духом. От сердца вас угощаю, чтоб вы меня узнали. Ах, там горько кричат! — Леонтий обернулся поцеловать невесту, но прежде хозяйственно привернул фитиль закоптившей лампы. Он держал себя круто и разумно, ни в чем не роняя жениховских достоинств. — Пейте, братец… это чудо-роскошь-произведение! Пейте, — повторял он, прислушиваясь к дружке, который, получив указания, рассыпался перед гостями о каких-то скрытых доблестях Дмитрия.

— Ты далеко пойдешь, Леонтий! — пьяно забормотал Дмитрий, и тотчас все сватья придвинулись послушать разговор братьев.

— С божьей помощью, Митрий Егорыч, — неуступчиво вторил Леонтий, дрожащими ресницами прикрывая смеющиеся глаза. — Мы за угодничков поколе держимся. А придет срок, так мы и без угодничков… не пришел тот срок. Допивайте, братец! — оба они замолчали, как бы копя силы для предстоящего поединка.

От самогона, выпитого на голодный желудок, Дмитрий сразу захмелел; свадебное это торжество стало для него поминками по милому. Зубы его стиснулись, и, как ни старался Леонтий, невозможно было влить туда и полчашки нового хмеля. Неуверенной рукой гладил Дмитрий щеки, вспоминая Пчхова: «повелит отец бачки беспутные снять»… И вот не оставалось в нем сомнений, что через минуту, если не отвести в сторону скопившейся силы, случится дряннейшее из всего, что можно ждать от выпившего сверх меры человека.

Как раз высокий сановитый мужик вышел на средину избы, и зрители расступились, освобождая место.

— С чего изба-то как будто потеснела у вас? — хвастливо спросил он, приглаживая волосы, и без того лежавшие ловкой, глянцевитой скобкой.

Тогда все засмеялись, подбодряя знаменитого плясуна, а гармонисты пробежали по ладам, пробуя исправность ладов и пальцев.

— С кем на пару пойдем? — засмеялся плясун и ждал, подбоченясь, как в престольный праздник на рукопашное единоборство.

Дмитрий задыхался, точно его кидали с горы; все в нем напрягалось, как пружина, завернутая до отказа: теперь она его вышвыривала из-за стола. Он не видел ничего, кроме пустого места на лавке и давешнего бальзамина на окне, за которым плещет лихая гроза.

— Давай, давай… — прохрипел он и, покачнувшись, схватил какую-то сватью за рябое толстое лицо: та дико оттолкнула Дмитрия. — Давай, свадьба… Пусти! — гаркнул он Леонтию, когда тот попытался удержать его за столом. И вот уже стоял один на один со статным плясуном, ловя неверным ухом судорожные приступы гармоний.

Никогда в жизни не плясал он. Детство рушилось и родина, и Дмитрий яростно топтал развалившееся их очарованье. Нелепо вскидывая руки, смеша и устрашая зрителей, он плясал диковинный, кощунственный танец. Великая тоска двигала его ногами, и тут он воистину сроднился с душою пляшущего мужика. Прыгали и хохотали половицы, а одна, близ печи, то и дело всхлипывала, взвизгивала: «Митя… Митя!»