Вор

Если бы даже десятью бородами оброс отец, узнал бы его Митя; это был не Егор, ни даже тень его. Чужой косолапый старик размашисто лез на Митю, обрадованный даровому развлечению.

— О, не из Москвы ль? — воркотал он, слезая с печи. — Как живут в Москве провославни-те?

— Прыгают православные, — меняясь в лице, сказал Митька и, весь вспотев, сел на лавку, куда ему указывал старик.

— А меня вот мухи заели. Чуть задремлешь, так и примаются. Заедят меня мухи аль нет, как полагаешь? — Он поймал стайку и привычно стиснул их в горстке, но мухи тотчас вылетели из ослабевшего его кулака. — Во, опять лезут! Чего ты на ноги мне смотришь? — говорил старик, выбирая мух из бороды и кидая на пол. — Много ими хожено, много камени попрано. В камотесах в Перму состоял. Пристань Ялабурх на Каме, — не слыхал? Небось, две горы расколол за пятьдесят-то годов, как полагаешь? Карточку сымали с меня и рупь денег дали. Все самород-камень, во множестве, и посреде камня черква сложена на обряд водокачки. Черти, сказывают, сложили… ты как полагаешь?

— Брось, старик! — брезгливо отмахнулся Митя, и палец на руке снова заболел. — Векшины где живут, не знаешь? — Митя упорно всматривался в стариковы глаза, где бессмысленно отражались окно и он сам, искривленные и уменьшенные в размер глаза.

— Таких не знаю, — отвечал старик, подумав. — Вот Серегу-мельника знаю… который на Кудеме-т мастерит. (— Старик имел в виду строящуюся на реке электроустановку. —) Выйдет у них, как полагаешь? — Старик хитрил из боязни, что гость уйдет, оставляя его, одинокого, на съедение мухам. И когда Митя встал, он затормошился, заступая гостю дорогу. — Постой, вот золовка придет, самовар поставит… — И уже со старческим бесстыдством шептал в ухо Мити, что вдовая молодка его не одним только чайком попотчевать могла б захожего удальца.

Митя с жестокой силой оттолкнул старика и выбежал из дома. И опять позади него по-человечьи прогнусавила калитка. Дождь проходил краем, ветер тащил истекающую тучу на юго-восток. Вечер приступал холодный. Митя продрог и вымок, прежде чем добрался до Демятина.

II

Тихо увядала небесная синева, а в остылом западе стояло солнце, красное, точно после бани, когда Дмитрий приближался к Демятину. Установилось безветрие, и над селом слежалась густая, влажная тишина. В подымающихся росах демятинская колокольня вставала, как багровое видение. Потом солнце укрылось за рваную черту недальнего леска, и очарование иссякло. Дмитрий вошел в Демятино, чтоб под кровлей провести первую свою на родине бесприютную ночь.

Теленок на чужом прогоне встретил его равнодушным мычаньем. Ночь несла Демятину отдохновение от дневных страд, но вдруг перед самым носом Дмитрия проскочили из-за растрепанного овина две ряженые бабы и мужик (судя по высокому хохоту, бабой же был и мужик). Хмельные, они помахивали платочками и голосили непристойную песню. Ни одна собака не облаяла приход Дмитрия: гостеприимство ль?.. С выселок доносилась четкая гармонная трель: все молчало, и только одни трудились на Выселках осатанелые чьи-то пальцы. Галдя и сшибаясь, мальчишки перебежали улицу. Последний, самый маленький, еле передвигал огромные, не по возрасту, сапоги; он деловито спотыкался, не выражая, однако, и тени уныния.

— С ума, что ль, повскакали все? — спросил его Дмитрий, попридержав за плечо.

— Не, свадьба! — крикнул тот с воодушевлением и помчался догонять, подхватывая за ушки лихие свои сапоги.

Целью его был третий от края Выселок дом; крыт темной, древнею соломой, но еще крепкий и стойкий дом. Крылечные его столбцы были пестро наряжены ленточками, а высокие закрытые окна щедро освещены. Глухой топ, шум и песня будоражили несуесловный покой наступающей ночи. Толкаемый мимоходным любопытством путешественничка, Дмитрий вошел.

Начиная с моста и до сенника, все было сплошь заставлено народом, но Дмитрия пропускали, тотчас смыкаясь позади: в нем подозревали званого. Вот уже стоял он в первом ряду зрителей, привлекая липучее мирское вниманье. Несогласные говорки о нем побежали по толпе, и тут, сквозь ярый гул пиршества, он услышал отчетливо произнесенное свое неблатное имя.

Гульба подходила к концу первой половины. Разомлевшие от еды и самодельных питий, гости прямо и надменно сидели на лавках, прилежно наблюдая за ногами пляшущего парня. Плясун, бревноватый и с лицом — точно выполнял каторжные работы, показывал всякие плясовые коленца посреди просторной горены. Иногда казалось, что сам он давно умер, и только сапоги его, вооруженные новехонькими калошами, бодрствуют во всеобщее удовольствие. Гармонисты сидели на печке, и особо приставленный мальчик то-и-дело подкреплял их самогоном чистейшей выгонки.