Вор

— Эй, парнище, — завопит путешественничек потехи ради, — что больно горька земляника-то? Не волчья ль ягода? — И тотчас переглянется ребячья стайка, посмеется на словоохотливого и потупится в землю. — Нешумно, небурно звенят тамошние колокольчики.

Деды, несшие на своих плечах славу губернии, сладили присловье: живем без кладбищ, весело… в Сибири наши кладбища искони! И верно: как ни колеси извилистую русскую дорогу, в сибирских пространствах теряются грустные ее концы. Тому немалые причины. — Усердно сосут реки здешнюю землю, а не справляются с равнинностью. Всюду отыщет путешественничек, если любопытства ради вылезет из пароходной жестянки, болотце с тонкокожими, недеготными березками, папоротными зарослями, с темными бочагами на лесном ручье. (А вода в бочагах красная, отстоенная: хоть карпов разводить!)

Обильные хвощи расползаются по полям: болотится земля. Весной еще и глянец в полях не просох, а уже зачерствелую землю раздирают люди деревянными косулями (— знать, ради сохранения доброго крестьянского имени!). И все же цвели здешние деревни: отхожими кормились промыслами.

Демятино! Сказывано от дедов, за непочтение к родителям посажено на такую болотину село, но нет в округе села богаче Демятина. Сотню лет гордое торговой славой, на всю страну рассылало оно свое обильное, бодрое, искательное племя. Улица здесь весела и не тесна, а дома… только пушкой и пробивать их угрюмую, замшелую толщу. Столетнею резьбою, лучшими вымыслами резчиков, украшены тяжеловесные громады. Давно уж и полы проносились (— не улежать посреди пола яйцу —) и окна скривились старчески, а красота все стоит, нерушимо и пленительно, искусно скрывая тьму и нищету.

Где-то рядом, на Кудеме, в электрическую сбрую сбираются обряжать бешеную силу реки, как впустую расплясавшегося жеребенка. Не верят старые, усмехаются на мудреную забаву молодых: так, придя в беседу к молодежи, глядит надменно столетняя старуха. Оползает отжившая плоть с крепкого костяка, а новая тесна и непривычна: страшна обнаженная живая кость! Потомки богатеев пасут стада на кудеминых поймах, незнамые люди копошатся на Кудеме.

От Рогова наезженная ведет дорога к Демятину, а рядом бежит по осинничкам чистенькая тропка. Она сворачивает к насыпи, она весело попрыгивает через встречные канавки. Гулял бы на той тропке путешественничек, встретил бы Митю, возвращающегося после разлучных лет. Но как переменилось: укоротились детские версты, сморщинились пространства, разучился радоваться лужайкам притупившийся глаз.

Гудящего ликованья был исполнен августовский полдень. Тревожные и стремительные бежали над миром облака. Ветровые волны бились о лесные твердыни. Птица неслась вверху, падала и взвивалась снова, безраздельно даря себя общему потоку, радостно теряя в нем свое безвестное имя. Завиднелась струйчатая лента Кудемы, повеяло на Митю предвестной тоской. Он не пошел на мост, а свернул в сторону и сел у самой воды. Митя не узнавал места, и место не узнавало Митю. Луговина, населенная мельчайшей насекомой жизнью, издавала острый гул, и все-таки стояла тишина, ибо не было звука вразрез общему теченью. Прозрачны августовские полдни! Сладкое забытье охватило Митю; склонясь к темной, неприветной воде, он опустил в нее больную руку, и точно все чудесно остановилось: боль, думы, митин неспокой. Он раскинулся на траве, и тихая земляная прохлада засочилась по нему. Кто-то назвал его по имени, и он не откликнулся, хотя и мерцала еще сквозь ресницы толстая, усатая травина.

Пробужденье его было нерадостно: болело обожженное солнцем лицо, а от реки буревым веяло ветром. Синяя, с прокопченным боком, выметывалась туча на демятинский луг. В грозу Кудема меняла свой наряд; рябая и старая, она злилась и брызгалась на Митю, точно именно он заставлял ее раньше таскать вонючую людскую кладь, а теперь впрягал в тонкие серебряные вожжи. Под вихрем щетинилась трава и ложилась наземь. — Митя равнодушно покинул это место и вскоре увидел отцовский домик.

Кроме свежего пня, не было новшеств, но человечьим голосом распевала на ветру калитка. — Сам не замечая своего волненья, Митя застегнул ворот рубашки, пригладил волосы под картузом и отворил дверь. Никто его не окликнул. Егор Векшин вовсе не сидел на лавке, как за минуту предсказывало воображенье. Изба была пуста, и место на лавке зловеще пусто. В пустых окнах, всегда таких неряшливых, стояло теперь по черепку с нарядным бальзамином, а за окном ветер трепал посеревшие березовые космы. В избяной духоте, пропитанной лекарственными запахами, стояло дружное мушиное гуденье.

— Есть кто дома? — глухо спросил Митька, подаваясь вперед и дивясь непонятной оторопи в руках.

Тотчас на печи зашаркало и зашевелилось. Потом свесились босые жилистые ноги (— и Мите показалось, что самые ноги вздохнули —), а за ногами появилась грязная, беспорядочная борода на опухшем лице.

— Есть дома, — прошумела борода. (Старик отгонял руками черные стаи мух; некоторые бились в самой его бороде.)