Вор

— И без того зажирел, — не раскрывая рта, буркнул Донька. — Я в чуланчике живу: чуланчиком не брезгуешь?

Комнатка, названная чуланчиком, вмещала в себя только койку и стол, закиданный бумагами. Существовало для свету окошечко на высоте головы, вполне годное, чтоб высунуть в него голову и помотать ею в припадке поэтической ярости. Воздух в каморке был трудный; клен бросал сюда снаружи густые зеленые блики.

— Точно на дне морском живешь, — определил Митька. — Там-то не находится места для тебя?

— Не пускает, — бесстрастно сознался Донька, поникая головой. — Вот лакейские стихи пишу… почитать тебе заместо угощения? Про ливрею есть одно, очень смешное… (— Бесстрастие его было, повидимому, пороховое.)

— Нет, я лучше так посижу.

Донька сгорал в открытую: с отчаяньем вгонял он в стихи свою в бездействии накопленную силу. Муза его достигла небывалых вершин, но неутоляема была его страсть, как ненасытен бумажный лист. Сейчас он стоял над столом, свидетелем его поэтических неистовств, и растерянными руками перебирал исписанные листы. — С первых же слов он согласился на участие в ограблении Пирмана, как будто этим нарушением доломановского запрета мог восстановить свою потоптанную личность.

— Санька опять жаловался, что наскандалил ты у него. Нехорошо… в следующий раз накажу тебя крепко, — строго сказал Митька, когда беседа их иссякла.

— Погоди, и я пожалуюсь… — странно прошептал он к кинулся на койку лицом вниз, прямо поверх бумаги, которую рассеянно скинул со стола.

В поэтическое донькино уединение не проникал ни зной, ни людской голос. Время шло, а Митька бездельно сидел на табуретке. Вдруг ему стало не по себе: Доломанова не возвращалась. Донькина рубашка задралась, обнажив его тугую поясницу, по которой тихо полз червяк-землемер: Донька спал. Митька достал письмо и в раздражении разорвал конверт.

«…братцу первородному, барину Митрию Егоровичу низкий поклон, — так начиналось долгожданное письмо с родины, — и приветец от братца и слуги Леонтия, который и пишет это письмо. Еще кланяется и родительское благословение шлет, а покеда сидит на печке и бессменно жует, как герой долгого, безответного труда, сообщий папаша наш. Ему с тех пор, как вы дом покинули, похужело. Все на грудь жалится, просится к доктору, а сам ехать никуда не годится. Да и то еще, что денег нету, тоже факт. До того даже достигли, что поддевку, которая нам пополам, мы продали: прости Христа ради. Припадки с ним каждый день, у мамы нога опухла…

«Еще извиняюсь, что нарушаю ваш покой я. Слышали будто в еноте ходишь. Это очень хорошо, что в еноте, в еноте тепло. Я отцу ваше письмо читал, он сказал, что валяй в таком же духе. Он совсем слаб, хотя еще в понятии. А мы живем плохо: нету в доме ни куска сахару, ни кожаного сапога. На пасху яйца красного не съели. Барин Митрий Егорович, нашел я себе должность в плетении лаптей, а и то хотят рассчитать, очень помалу плету, четырнадцать лаптей в день. Настоящее письмо прошу ответить, а затем прошу не смотреть на него с презрением. И если можно еще пришлите отцу на обувку. У вас там добро дармовое, а мы за вашу милость к жизни подтянемся.

«Было у меня на разуме Парашку сосватать, демятинскую: такая очарующая милочка. Однако я отложил все попечение. Почему отложил? А потому, что денег нету. Мать говорит, продадим корову, и женишься. А без коровы хозяйство все едино, что мужик без добавка, сами знаете, братец, да и боязно, дети пойдут: мужик — что ветловый сук, — как воткнешь, так и примется. Да и то печаль: и Праскутку хочется, — и Аксютка хороша, до страсти люблю.

«…хотя как видно ваши чувства не совеем отпали от нашего сообщего дома. Действительно, нас интересует отношение ваше к нам. Хотите вы или нет иметь часть в доме, десять лет молчите как убитые. Может, когда сымете енот, да оденете посконину, захотится вам и землю попахать. Лучше тогда в таком настроении енот продать, а везти прямо деньги. У нас по серости не поймут вашего енота, просвещение у нас плохое.

«Вы не подумайте, что насмешка. Я вас, братец-барин, почитаю и в разуме постоянно ношу. И еще описываем, что чувства наши не угасают и угаснуть не могут, а промежду прочим все больше разгораются. Прошу, чтобы ответили, как вы поняли мое предложение, что я предложил насчет енота. То я вам настолько был бы рад, даже не могу представить… Отец деньгами очень доволен: вы и на тыщу столько радости не купите, сколько мы на пятерку наберем. Будешь писать, то марку наклей, а то ты, видно, без марки привык опущать. Остаюсь ваш уважаемый Леонтий, неумерший Векшин».

Рука митькина, смявшая письмо, дрожала. Липкие вычурные слова письма мучительно тиранили его воображение. Да, теперь он вспомнил этого неумершего Леонтия, безглагольного ползунка, который с рук Егора провожал его на земное пропятие.