Вор

Солнце освещало беспорядочный ералаш вещей и бутылок, но в открытое окно залетал тополевый пух, а воздух был свеж и взбодряюще пахнул сельдереем (— из лукошка на столе: Зинка успела сходить на базар.) Митька сразу заметил почтовый пакет на стуле, и волнение помешало ему сообразить, что письмо могло быть вовсе и не от отца. Он с нетерпением разглядывал адрес: писарской, с франтоватыми завитушечками, почерк не тревожил его, хотя он и ждал письма корявого, нескладного, иного.

— Там Фирсов притащился, можно ему? — сказала Зинка, вошедшая с кофейником из кухни.

Сочинитель уже заглядывал в комнату через ее плечо и помахивал шляпой. Будучи в чрезвычайно бурном настроении, он и комнату всю наполнил криком, смехом и движением.

— Принц мой, — нежно вскричал он, сквозь шутовство свое косясь, однако, на письмо, которое Митька все еще держал в руках, — все на свете замечательно! Утренний город прекрасен, принц! Эта машина еще посуществует в мире. И, кстати, я человечка нужного отыскал: то самое оголение, которое ищу. Третий день вожу его по злачным местам, а он рассказывает. Э, куда Манюкину: этот даже и врать не умеет. Представьте: в уездном городишке наняли его коронационный павильон строить. Он и построил: всю заваль употребил в дело. Отцы города радуются: и дешево и сердито. Устроили молебствие о даровании совершенств новому государю, гаркнули ура, и павильон рухнул!.. Там, в пивной, прямо обхохотались все, а он сам совершенно не понимает шутки, мрачнейший человек… яйца со скорлупой ест. Едва убежал: всероссийский скандал… его уже за потомственного цареубийцу приняли! Потом где-то во флоте служил, Анатолием Араратским себя зовет. Высочайший смысл, чувствуете?

— Ну, у тебя везде высочайший смысл! — смеялся Митька. — Зачем притащился-то?

— Ради дружбы забежал, неискренно топорщился Фирсов. — Интересуюсь человеками!.. Но, ежели расположены, пожалуй и попристану. Все над повестушкой потею, любопытные эпизоды получаются… — Он покосился, вымеряя степень митькина благодушия. — Техникой вашей специальности ныне интересуюсь. Вот мне бы и хотелось из первых рук…

— Про взлом, что ли? — поднял глаза Митька, беря папиросу из фирсовского портсигара.

— Да, детальку одну… — осторожно коснулся он митькиной руки, точно нажимал Самую опасную пружину. — Вы расскажите какой-нибудь случай, только поподробнее.

За кофе Митька рассказал про того медведя, на котором построил впоследствии свое благоденствие Пирман. По его словам, одна из банковских пачек, кинутая Щекутиным на стол, опрокинула чернильницу, и жидкая чернота потекла под бумажные сокровища. (В этом месте Фирсов смекалисто погудел в папироску.)

— А скажите, — весь сжавшись, прошептал он, — могло ли случиться, что обрез какой-нибудь пачки подмок в чернилах? У меня один из этих самых…

— Шниферов, что ли? — с любопытством поглядел Митька. — Не стесняйся!

— Да… один из них оказался предателем.

— Ссучился, по-нашему?.. Тогда должны его на счет вызвать, на правилку; по-вашему — на суд.

— Но… — Фирсов замялся и почти пронзил Митьку глазами — …потом оказалось, что он и не виноват ни в чем: их по подмоченным червонцам проследили и нагрянули во полунощи… понимаете, в чем тут дело?

— Уж больно тонко, — снисходительно улыбался Митька, ходя взад-вперед по комнате, — у нас это проще происходит. Да и не знаю, зачем тебе понадобилось об нашу жизнь перо марать. (— Они вместе вышли из дому. —) Нужно про то писать, чего вовсе и нет на свете. Должен ты даже прилгнуть, польстить людям: люди любят приятное, будто все кругом благополучно. И потом, чтоб писать, например, про меня, должен ты и сам немножко Митькой быть. Ведь не чернилами пишется-то!

— Э, все мы Митьки, Чикилевы, Манюкины… — бурчал Фирсов, спускаясь по лестнице. — Я тут частенько у Марии Федоровны бывал. — Митька остановился и молчал. — На открытках голубков таких рисуют, посланцев с ленточками… вот и я также. Марья Федоровна просила меня сходить к вам.

— Вьюгà никогда не просит, а приказывает, — заметил Митька, остановленный дурным предчувствием.

— Ну, приказала… — криво, с недоброй совестью склонил голову Фирсов. — Приказала поздравления передать и пожелания семейного…

— Чего-о? — прищурился Митька.

— …семейного счастья! — выпалил Фирсов сердито. — Вам в какую сторону?

— Мне вправо, — сказал Митька весело, восприняв фирсовское поручение всего лишь как заигрывание.

— А мне влево.

Разошлись они холодно, не друзьями.

«Что ж, померяемся!» — смеялся Митька. Он и из дому-то вышел, чтоб похвастаться перед Доломановой отцовским письмом. Единоборство его с Машей шло полным ходом, невидимое, мысленное, и письмо было сильнейшим козырем, способным обеспечить ему победу.

— …дома нет, и когда будет, не знаю, — заученно сообщил Донька из-за двери.

— Да мне, может, тебя и надо! — возразил Митька, вторично толкаясь в дверь. — Пусти, я тебя не обижу. (— Дверь раскрылась, и выглянуло заспанное донькино лицо. —) Среди бела дня спишь. Распухнешь, дурак, красу потеряешь! — шутил Митька, входя.