Вор

Приступали к несгораемому сооружению в углу, когда к Митьке подскочил курчавый Донька. Обостренная бледность его вещала о крайней опасности, но в глазах у него Митька прочел явное злорадство.

— Санька-то… сбежал? — шепнул он, кивая на окно, где уже не маячил никто. Вдруг он подскочил к Щекутину и ударил его по руке, державшей тройноножку. — Хай!! — крикнул он с остановившимся лицом в ответ на щуркий и недобрый взгляд Щекутина.

Тут все увидели: у окна, не скрываясь, прошел небольшой коренастый человек, знаменитый своей ловкостью и неустрашимостью. Самое его появление не предвещало ворам добра. Одновременно с этим кто-то, чьего лица не было видно за козырьком кепки, уже открывал дверь. Все происходило молча, как в пантомиме. Щекутин, который всегда отстреливался, неторопливо копался в кармане, не сводя глаз со стеклянной двери, откуда ползли предупредительные шорохи.

Оглянувшись, Митька увидел в развороченной стене исчезающие ноги Доньки. В следующую минуту Митька сам лез туда же — ногами, чтоб не удариться головою о донькины сапоги. Его рука еще оставалась снаружи, когда Щекутин выстрелил и ему неоднократно ответили. Колючая садная боль коснулась большого пальца на левой митькиной руке, и он отдернул раненую руку, окончательно втягиваясь в спасительный мрак лазейки. Он опрокинул на выход стопку заранее приготовленных кирпичей и выбежал на задний двор, на бегу обматывая платком оцарапанный пулей палец: платок тотчас окрасился. Вооруженный человек во дворе заставил его поднять руки, и кровь на платке выдала Митьку. Но он сверху ударил облавщика по руке и, сделав несколько головоломных маневров, бежал. — Милицейских постов в переулке не было.

Дома он застал сестру; Зинка угощала ее кофеем с ватрушками. (— Она старательно соблюдала церковные праздники, потому что в жизни ее не случалось иных.) Клавдя сидела тут же и шумно дула на свое маленькое блюдечко. Внезапное митькино появление перепугало женщин. По осунувшемуся митькиному лицу угадывали о случившемся. Зинка поднялась из-за стола с неживыми, раскинутыми руками.

— Перевяжи, — тихо сказал Митька, протягивая раненую руку. — Скорей! — нетерпеливо крикнул он.

Она не спрашивала ни о чем; было ясно: Митька уходил навсегда. Полотняными лентами из сорочки она туго обвязывала обмытую и еще влажную митькину руку. Ее пальцы примирились раньше, чем она сама: дело свое они исполняли правильно и умело.

День закатывался за дома. Оранжевые блики пылали в кофейнике. Не сводя померкших глаз с брата, Таня подошла к нему, — Митька уже взялся за картуз.

— Митя… что это? — с ребячьей растерянностью указала она на темное пятнышко, проступавшее сквозь повязку.

— Нет, это иод, — как ребенку улыбнулся он и, поймав ее смятенный взгляд, горячо привлек к себе. — Все-таки, постарайся быть счастлива, сестра. Никогда не была ты мне сестренкой, а сразу — сестра. Тебе бы вековушкой быть, не верю я в твое счастье! Ты вот любишь меня, а я вор… бежал сейчас и весь будто из одной спины состоял. Не люби никого, сестра, любовь всегда — напрасная. — Вся нежность его была исчерпана сказанными словами, и левая бровь опустилась, как шлагбаум.

— Где же ты жить теперь станешь? — только и нашлось слов у Тани.

— А везде! — Он резко отстранил Таню. — Вору земля просторная, — покривился он.

Потупясь, Зинка стояла в стороне и, точно жаждая навсегда сохранить в памяти прежнее митькино лицо, не поднимала глаз на теперешнее, злое и жалкое.

— Ну, размыка нам приходит, — сказал он ей с чуть затуманенным взором. — Прости, какой уж есть… — И он вышел.

Она не сразу очнулась:

— Белье… бельецо-то, — закричала она, выбегая на лестничную площадку мимо Чикилева, который вышел вколотить настоятельно-необходимый гвоздь. Митьки уже не было, снизу не доносилось шороха шагов. — Митя… я постирала тут, — глухо крикнула она, свешиваясь в темный пролет. — Хоть по письму в год присылай, Митя! — Лестница гудела эхом.

Ни слеза ее не догнала Митьки, ни призыв к жалости. Когда Таня вышла на лестницу, Зинка стояла у стены, и взор ее не выражал ничего, кроме зловещей бабьей пустоты.

— …С такими не прощаются! — горько сказала Зинка и лишь тут заплакала.

Они вошли в комнату и сели к столу, не произнося ни слова. Тишина была пуста, как после покойника. Обнявшись, они глядели, как лиловеет и меркнет в кофейнике отраженное солнце.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

В той губернии и солнце раньше истает, а все горька ее судьба как волчья ягода.

Лесистая и ровная, лежит она в стороне от новых больших путей, а прежние омертвели и перезабыты. Славная людьми и соборами, ту лишь славу сохранила поднесь, что великая река и с нее сосет свои вольные воды. По ним, среди желто-лиловых берегов сплавляют лес весной, а летом ползают пароходики на погибельную тоску путешественничков.

Заросли берега росянкой да колокольчиками, — звенели и отзвенели о прежней славе, а новая не доползла. Бородатые люди неизвестной жизни обитают за теми берегами; их пеньковолосые ребятки продают на пристанях землянику, повсюдную нашу ягоду.