Вор

Ей нравилось глядеть в это жуткое, искажающее до слепительного великолепия фирсовское зеркало, хотя и пугалась порой двойника своего, как ночного видения. Иногда им тесно становилось в комнате; она наспех накидывала на себя шубку и увлекала Фирсова на улицу. На нешумной вечерней улице стояла полупрозрачная тишина; в ее зыбкой глубине рождался звук и прорастал, подобно зерну, и растворялся в ней бесследно. Фирсов и Доломанова шли рядом, не касаясь друг друга, более чужие, чем в страшную и желанную ночь аггеевой кончины. Каждый искал что-то невесомое и нужнейшее ему в мире и, дико сказать, был счастлив именно тщетностью поисков своих.

Шествуя по краю тротуара, не крытого асфальтом, Фирсов палкой пробивал первый хрусткий ледок на лужицах. Увлекаясь детской забавой, он отставал от Доломановой, сам того не замечая.

— Фирсов! — Она останавливалась и ждала его. — Ты неправ: мысль всегда больше, чем самое дело, но судить надо человека лишь по делам его. (Мне кажется, мысли у человека всегда скверные!)

— Веянье времени, мадам! — недовольно бурчал Фирсов.

— Все сердишься, а ты не сердись на меня: никогда я тебе не дамся, — идя рядом, продолжала Доломанова. — Когда узнаешь про любимого земное (— это всегда самое дрянное про него!), это сквернит любовь. О чем ты думаешь?

— О том же, о чем и вы, говоря это: о нем. — Сочинитель злился, злился и ревновал к персонажу повести своей, к самому себе, к Митьке. — У иных это бывает наоборот. Земное в любимом — самое трогательное, за что и следует любить!

Падал снежок, деревья стояли простые и печальные. Морозец прокалил воздух до синей, призрачной искорки. В такие вечера удесятеряются душевные силы, и почти видят глаза то, для чего и раскрылись однажды. Фирсов верно понял: Доломанова искала Митю в вечерних улицах. И, хотя в любую минуту могла призвать его, ибо он был тут же, вблизи, она тащилась его отыскивать таким, каким отражался он в обманном фирсовском зеркале. (Глава об этом начиналась у Фирсова так: «Так же вот планета, бессильная оторваться и кануть в свое забвенье, обреченно кружится вокруг недосягаемого своего любовника».)

Действительно, Митька пребывал вблизи, и до Маши достигал нередко зловещий рокот его славы. Меркнувшая звезда возгоралась с неведомою силой. Оставаясь неуловимым, потому что работал последнее время в одиночку, он, как передали Маше, гастролировал полтора месяца за границей, и ни одна тамошняя касса не могла похвастаться, что завтра же электрические митькины приборы не прощекочут ее стальных боков. Заграничные розыскные органы выставили против него премированных своих знаменитостей, но единоборство это закончилось комически. (Маше рассказали, будто Митька, напоив в дорогом кабаке одного из шпиков, к нему приставленных, сунул ему в руку три доллара со словами: «Ступай, братец, спать — ты человек служащий, а я тебя все-таки компрометирую!») И, может быть, слава Рокамболя осенила бы его беспутную башку, если бы только не был он Рокамболем с русским коэфициентиком, по слову Фирсова.

Тройная инкассовая афера в одном из заграничных городов, завершенная блестящим разгромом особо хитроумного банковского приспособления, потрясла знатоков этого дела. В следовательских материалах заключались целые откровения по шниферскому искусству. Воровская муза незримо реяла над Митькой. Затем пошли слухи один нелепее другого. Василий Васильевич Панама-Толстый клялся, брызгаясь слюной от восхищения, что Митька, якобы, принимает иностранное подданство и переселяется в Южную Америку на постоянную жизнь и работу. По другим, не менее достоверным источникам, выходило, будто Митьку вызывает влиятельнейшее в Европе лицо для личных, совершенно секретных переговоров. Фирсов, близко соприкасаясь со шпаной, сам в виде опыта пустил слух, будто Митька постригается в монахи в одном из закавказских монастырей, о чем уже имел задушевный разговор с настоятелем-греком. — Все это показывало одно: сколь велика была жажда романтики в те негероические будни.

IX

Казалось, навсегда минула пора великих свершений. Наступало затишье, редкостное для начала зимы. Светила блата забирались в тень и тину, но и оттуда выковыривал их железный палец закона.

На глазах у всех прекратилась цветущая карьера Алеши, поскользнувшегося на пустяке под помянутый палец. Не успели привыкнуть к печальному происшествию, весть о новой потере облетела редеющие ряды московской плутни. Была закрыта мельница Тихого Бенчика, а сам Бенчик выслан в места, совершенно не подходящие ни для слабого его здоровья, ни для его кипучей деятельности. И вдруг совсем глупо сгорел на слитке фармазонского золота Василий Васильевич… Железный палец действовал с пружинной гибкостью и вплотную прикоснулся к Митьке. Гром с раскатом в одном провинциальном госспирте закончился явным неприличием. Говорили, будто Митька бежал по площади, удирая от погони, и на штанах его висела комнатная левретка местной нэпманши. Дурацкая сплетня эта широкого распространения не имела, во-время прекращенная Доломановой.