Вор

— Живешь с ним? — опустил глаза Митька от великой жалости к сестре.

— Ты не понял меня. — Жестокое целомудрие ее слов не нуждалось в смягчении побочными фразами. Отвоевавшей у жизни свою многотрудную юность, ей нечего было утаивать от людей. Мытарственные неудачи первых лет она вспоминала как материнскую ласку. — Он совсем старик. Ему перестали смеяться, потому что стали жалеть: это худшее для циркача. Тогда я взяла его к себе: я уже выросла. Он и приготовил меня для цирка. И вот впервые у Джованни, в Уральске… меня опалил этот огонь!

Заново переживая лишенья детских лет, она передала попутно и жалобную историю Пугеля. Пугель, удивительный наставник татьянкина отрочества! Он был добр к Татьянке той безусловной добротой, которая теперь звучит смешно и непонятно, как слово с омертвевшего языка. В пору расцвета своего он зарабатывал хлеб вместе со своими «детошками». По-цирковому это называется крутить мельницу на ремнях. Цепляясь ногами за трапецию, головой вниз, он держал в зубах ремень и медленно раскручивал висящих на нем детей. Сыпучая барабанная дробь, как на казни, сопровождала губительные секунды. В жужжащем свете прожектора легко и свободно порхали дети над песком, поблескивая убогой мишурой крылышек: мотыльки!.. Несчастье, точно выдуманное плохим сочинителем, произошло по шаблону. Когда мельница развертелась, лопнула та перепрелая часть ремня, которая стискивается зубами, и мотыльки порхнули на песок. Уже бежала к ним растерянная униформа, а отец висел с куском ремня в зубах, страшась понять наступившую легкость.

Директор, знаменитый дрессировщик лошадей, сказал ему, простегивая шамбарьером песок:

— Балаганщик, ты потерпел фиаско!

То была обычная мера циркового оскорбления, но Пугель еще надеялся и, глядя на директорские перчатки, шептал:

— Провилик лопниль…

Его самоунижение было напрасно: детишки не вернулись на работу через положенных шесть недель, как когда-то не вернулась их мать. Потеря эта тяжко отразилась на пугелевом искусстве. И хотя, служа в провинциальном цирке, он умел делать все, его одрябнувшее от запоя тело не сделало бы и легчайшего флик-фляка. Дьявольской расцветки, черное с красным, трико он сменил на клоунский пиджак и штаны с клетчатым задом. Он не был талантлив и находчив, этот ремесленник, а потому стал коверным, то есть ходил под ковер, то есть его как бы ошибочно накрывали тяжелым, вонючим ковром, и он барахтался под ним, повинуясь неумолчному воплю галерки:

— Рыжий, мотайся!

В эту пору одиночества своего он и нашел под фургоном Таню. Ее, двенадцатилетнюю, он обучал на лонже (длинной веревке, чтоб не разбилась) всем простейшим акробатическим приемам, ведя на верхние ступени циркового мастерства. Она пошла на воздух, как говорят циркачи, и в девятнадцать лет делала штейнтрапецию, кордеволан и воздушный акт не хуже отечественных знаменитостей. Все еще берег ее Путель от ядовитой радости дебюта. Лишь через два года со сжавшимся сердцем она увидела с высоты залитый светом цирк. Загремела похрамывающая пожарная музыка, и все исчезло, кроме нее самой и летающей под ней веревки.

В тот вечер Пугель подарил ей имя покойной жены, прославленной прыгуньи Геллы Вельтон. Таня не уронила этого имени, а, напротив, под куполами цирков Джованни, Беккера и, наконец, у самого Труцци еще раз вознесла и прославила его. Она выбрала себе штрабат; этот вид циркового упражнения считался устарелым, но Вельтон усложнила его опасными деталями, а безыскусственная грация спаяла все это в сплошное торжество молодого, ухищренного тела. В двадцать три года ее имя ставилось на афишу без объяснительных примечаний; в двадцать пять — ее считали обрусевшей англичанкой и приглашали на гастроли, как аттракцион. Ее ловкость возвысилась до смертельной дерзости, придававшей штрабату жестокую и страшную красоту.

— …и не страшно?

— Да нет же, вот глупый! — О, насколько старше выглядела она теперь, снисходительная, великодушная к брату. — Тут все до вершка рассчитано: я и с закрытыми глазами могла б. А ведь это мысль!.. — она запнулась — не позволят, пожалуй?

— И ты счастлива?.. Довольна своим счастьем?

— Конечно! — она согласилась слишком поспешно и торопливо стала рассказывать, как произошло несчастье с глазом. Она сидела в бараньих рядах, когда дрессировщик репетировал на арене лошадь. От шамбарьера (— ну, кнут, длинный такой!) отломился конец и, перелетев группу артистов, хлестнул как раз над глазом. — Мудреное слово: отслоенье сетчатки. Ведь он у меня совсем не видит! — Она вдруг засмеялась. — А ведь ты красивый, Митя! За тобой, наверно, женщины бегают, а? — В ее лице стояла светлая безгневность, неветренность, точно знала, что в этот мир она пришла для радости и предопределенного счастья.

Очередь рассказывать была за Митькой, и он смутился ласкового, понукающего взгляда сестры.

X