Вор

Глядели люди из окон поезда, как вихрь движенья рвал выгорелый ластик митиной рубашки. У всех были одинаковые, чужие и серые лица, проштемпелеванные городской скукой. Однажды проезжающий (— Мите померещились поверх его глаз золотые стекла!) кинул Мите три копейки. Митя поднял и купил у Степана Дочкина в Демятине шоколадную бутылочку, о которой мечтал уж давно. Он купил и съел ее украдкой. Ему не хотелось таить в себе тайну, но ему навязали ее, и даже эта, трехкопеечная, была ему не но силам. Он возненавидел блистающие очки мимоезжего барина, через которые разглядел тот на безыменном переезде незаметного Митю. Ясно, что митины копейки не увеличили бы благосостояния семьи, привыкшей ютиться на восемнадцати рублях, мере казенной благодарности за безвестную службу. Но неподатлива была митина душа на лукавые уговоры ума. Зерно, посеянное черношляпым, прорастало.

Тут пропаяв старшая митина сестра, которой больше всего доставалось от мачехи. Добросовестно покликав ее в лесу, отец прекратил поиски, точно знал, что векшинское не пропадет. Вскоре обнаружилось, что и Митя не мальчик. Детские рубахи расползались, коротки становились перелатанные штаны, а новых шить было не на что. Жалованье целиком уходило на кашу да щи, такие пустые, что всякий день надоедливо отражался в них черный потолок избушки. Случилось, изгрызенный бедами мужик, с горя готовый польстить хоть собственному немазаному колесу, будто мазаное, назвал Митю при отце Дмитрием Егорычем. А накануне приезжал охотиться на векшинский участок пути паровозоремонтный мастер из Рогова. Он милостиво напился жидкого чая у Егора и все толковал о божественном, ибо это давало ему вес и почесть. Егор же почтительно слушал, жуя тонкими солдатскими губами духовную пищу Федора Доломанова.

Через два дня сидел Егор на лавке, новил растоптанный сапог, а Дмитрий, пообедав, потягивался в углу. Отец воткнул шило в задник сапога и поднял спокойные глаза.

— Никак, опять силы прибыло, Дмитрий?

— Прибыло… — пугливо молвил Митя, не дозевнув до конца.

Отец отложил сапог в сторону.

— Нынче пойдешь в Рогово, спросишь мастера Федора Игнатьича. Будешь на работе хорош, сделает он и тебя паровозным лекарем! — Он шутил неохотно, гладя бритую щеку. Он был солдат и имел крест за солдатский подвиг, о котором не любил рассказывать. Блюдя вколоченное в него солдатское достоинство, он брил щеки до глубокой старости, давая волю лишь усам. — И переночуешь в Предотече! — прибавил он строго.

Мачеха насовала в коробок все ненужное ей самой, — чтоб никто не сказал, что прогнали сына пустым да голым. Егор проводил сына до калитки, дал восемь гривен на первоначальное существование, сказал на прощанье:

— Иди в жизни полной ногой, не забалуйся. Не поддавайся на временное. Помни, Митрий, не может человек стоять на глиняных ногах. Имей крепкие ноги, Митрий! (Про глиняные ноги слышал Егор от ротного командира совсем по другому поводу, но, сделав из этого правило жизни, он и сыну передавал его, как секрет устойчивого бытия.)

Он махнул, и Митя вышел за калитку, оглянувшись в последний раз на садик, дом, мачеху в окне. Все это, окутанное немерцающим закатным багрецом, застывало таким для Мити на тысячи лет. Закат стоял где-то в далеком и ясном пределе, куда прямолинейно стремились рельсы, и ежевечерне проливалась ночная тень. Вместе с закатом отшелушалась и митина юность. Вдруг вспомнилось: к семичасовому выйдет сам отец. Нелюбимый Леонтий, плод мачехи, будет сидеть на крепкой егоровой руке и хныкать тупую жалобу. И взглянет на черный песок полотна, густо вспоенный мазутом, и зазудит в сердце и оросит бритую щеку скупая солдатская слеза. «Трижды горько будет тебе одиночество твое, — солдат этой жизни, Егор Векшин!»

Первую свою внедомную ночь он провел в пути, но по дороге заходил на места, с которыми сроднился в детстве. Лес на прощанье пугал звуками, но небо было безоблачно, и ночь не застаивалась в нем. На рассвете, когда задымились росы, грелся Митя у костерка. Тогда же властной рукой повыкидал он из коробка мачехины тряпки. Сам возросший для труда и неволи, он как бы отрекался этим от отцовской скорлупы. — Нательный крест, надетый матерью, он потерял три года спустя.

Одевались алыми лучами утра дальние роговские леса, осененные величественным разбегом небес.

XI

— Знаешь, жизнь ее — это настоящая биография! — смущенно заметил Митька, переходя к ответам на вопросы сестры. — Когда ты пропала, Маша мне за место тебя была. Мне все представляется: жизнь меж колен человека держит и дразнит сладостью, и той же сладостью бьет но голове. У иных, Татьянушка, жизнь легкая, как песенка. Спел, и все ему благодарны. А иной запоет — ровно заноза в сердце! Их зато и не любят, что беспесенные они. А все им дано, и отнимается по частям, чтоб больнее…

— Ты про себя?

— И про себя, и про Машу.