Вор

Перебегая разгоряченной памятью по отдаленным записям детства, он видел там одну лишь Машу, чернокудрую Машу, подругу лучшей митькиной поры. Ее спокойную красу, внушавшую ей гордость и облекавшую в ледок. Фирсов ловко сравнил со снежным полем, на котором чем неоскверненней сугробы, тем обильней и дичей метель. По бесхитростной ребячьей дружбе все было разделено между ними честно и поровну, все — кроме шоколадной бутылочки. Когда он сознался ей в этом, она утешала его, обнимая и легонько ударяя по лицу, наказывая этой лаской за смешную неутешность его горя.

Маша, Маша Доломанова!.. Она была дочерью того мастера из оборотного (— ибо отсюда паровозы поворачивали вспять) депо, к которому впоследствии пришел Митя на работу. Летом накалялось Рогово, как паровозная топка, а в воздухе было тесно уху от непрерывного грохота. Летом Доломанов отправлял Машу гостить к троюродной сестре, бывшей замужем за сторожем железнодорожного моста, соседнего Векшиным. За небольшое пособие она заменяла Маше покойную мать: Доломанов овдовел в день машина рожденья.

Он слыл неплохим человеком, машин отец, но, как все самостоятельно выбившиеся снизу, имел характер тугой, медлительный и властный. Он наложил тяжелую руку на весь распорядок дома. У него жил брат его, безгласный, неудавшийся к жизни пропойца: горек был пропойце братний хлеб.

Полуглухая тетя Паша, домоуправительница, еженощно составляла прошения в окружные богадельни, в которых просила властей принять ее на казенный кошт во внимание к заслугам мужа, городового, убитого в девятьсот пятом году. — Ни у кого не было ни угла, ни ящичка своего: весь дом населялся одним своевластным духом хозяина.

Гробовую тишину дома осмеливались нарушать лишь половицы, кот (— шелапут и ерник этот все пытался сбежать от доломановского уюта, но рука пропойцы неизменно отыскивала сего неоднократного прелюбодея —) и высокий печальный ящик, в застекленном животе которого плавали стрелки и тяготели книзу слепительные гири. Уже, не клокотали в часах звонкие пружины; когда взбиралась наверх дрожащая дряхлая стрелка, оглашались комнаты сердитым чихом. По чиху этому неукоснительно производилась жизнь.

Провозясь весь день с паровозными недугами, старший Доломанов любил посидеть вечерком за стаканом остывающего чая. Усмешливым голосом сообщал он новости о делах по службе или про демятинского попа Максима, с которым беспричинно враждовал.

— Максимкин-то сын опять заявился! — посмеивался он, почесывая кота, пригревшегося в его коленях (— попов сын, семинарский студент, беспутный малый, ежегодно наезжал на именины отца и буянил перед гостями). — Даве вышел к пруду и почал гусям головы отшибать…

— Палкой, что ли? — льстиво подсмеивался младший Доломанов, ища братнего ответа, как милости.

— Ведрами! — грубо водворял старший зловещую тишину испуга.

На масленице, заметила Маша, дрожали руки у отца, когда брался за блин.

— Максимке конец! — объявил он и ждал восклицаний, но все молчали. — Блинков со снятками покушал и помер. Заворот кишков, лекарь сказал…

— Чревоугодие! — пискнул насмешливо пропойца и подтолкнул тетю Пашу, давая знак смеяться.

— Не хами!! — блеснул белками глаз Федор Игнатьич и шумно встал, стряхивая кота с колен, как сор. — Визжать станешь, как к тебе приступит…

Кончина Максима повергла старика в смятение: мимо смерти и ему не проскользнуть. Он обратил взор на Машу, жаждая участия и тепла, но ужаснулся дочерней отчужденности: одно и то же было в обоих неистовое доломановское семя. Маша с радостью покидала по веснам полный запретов отцовский дом. — Стоял железный мост через Кудему, а по сторонам, невдалеке друг от друга, таились в лесных нишах два сторожевых домика. Однолетки, дети должны были встретиться…

Они встретились на мосту в утро полухлебницы Аксиньи: май. В тот день Мите исполнилось двенадцать, и он не без гордости ощущал тесный ворот новой рубахи, голубой, как день. Когда Митя поднялся на мост, она уже стояла там, на щелеватом деревянном настиле, с букетиком полевых цветов. Положив подбородок на перила, она глядела, как далеко внизу разбивается упругой рябью ветер о голубую гладь воды. Прекрасен и хозяйствен ветер на полухлебницу: он вылущивает птенцов из материнских скорлуп, сушит язвы на деревьях, связывает взаимные сердца. Свистя, он проносился в железном переплете моста, и натянутые фермы струнно гудели.

Встав рядом, Митя искоса засматривал, как жмурится та от ветра и поминутно откидывает с лица непокорную кудряшку. Красное платьице гладко, точно мокрое, облепляло ей босые ноги.

— Что это у тебя? — строго спросил Митя, касаясь серебряного колечка в девочкином ухе.

— А серьги… — недоверчиво покосилась та, но не бежала.

— А зачем?

— А так.