Вор

Болтая с ней, Митя забыл про десятичасовой поезд. И когда тот с грохотом вынырнул из-за поворота, стало уже поздно бежать. Железо загудело и забилось в дрожи: обреченное на неподвижность, оно приветствовало другое железо, жребием которого было мчаться без устали и без конца. Прижав девочку к себе, Митя выждал прохода поезда. Случайно их блуждающие взгляды встретились, и эта жуткая, прекрасная минута связала их сердца навсегда. Когда опасность миновала, оставляя в воздухе непонятную пыль, звук и суматоху, разговор стал смелее.

— Видишь, желтая, а на ней елки… видишь? Это Совина гора! — показал Митя на смутную прожелть в зеленых волнах леса.

— А почему?

— Совы живут.

— Они клюются? — из детской деликатности полюбопытствовала она.

— Обязательно! — Митя в нерешительности потеребил костромской свой, с молитовкой, поясок. — Ты это сними.

— Что?

— А серьги.

— Ладно.

А ветер гудел в пролетах, нырял в лесные склоны и, вынырнув, задерживал в полете летящую птицу.

— И цветы брось, я тебе желтых нарву… они вон там. Нет, не здесь! — он взял и повернул ее голову в нужную сторону.

— Не верти, — сказала девочка. — Я сама.

— А ты не серчай… А вон елочка, ее Федя Перевозский посадил. Он клал деньги под елочкой, а люди, кому нужно, брали.

— А почему?

— Понимаешь, он перевоз держал, а деньги отдавал людям. Дурачок, святой он! Этот монастырь его… (— из-за леска выглядывал пятилуковичный собор, раскрашенный, как веселая кустарная игрушка). — Опять не поняла? Вот дура…

— Я не дура.

— А ты понимай: он помер, а елочка осталась замест него.

— Ну?

— Все! — Митя тряхнул головой, стриженой в мужицкую скобку. — Ты не ерепенься, ты девчонка!

Первая размолвка была недолгая. Едва сошли с моста, она сама коснулась его руки в знак примиренья… На другое утро они сходили на заветное место за цветами. В продолжение всего лета они встречались каждый ведреный день. Гибкая и проворная, она быстро переняла митину науку: лазать по деревьям, делать пищалки, ловить руками раков в затоне, когда те вылезали греться на тину, ловить кузнечиков и просить у них дегтю. Каждодневно они обегали свои владенья; босые их ноги не оставляли на траве следов. Северной границей их владении была Совина гора, непролазные ее подступы. Слева — поле колючей травы, справа — родниковая и шустрая Бикань, кудемина падчерица и соперница. На юг они не ходили дальше оврага, где видели однажды, пробегая мимо, оборванного человека. Маша уверяла, будто рядом с оборванцем стояла высокая горка золота, а Митя взволнованно вспомнил, что там же валялся и нож, весь в крови. — Тем сладостней было преступить когда-нибудь запрет темного оврага…

Осенью Маша уезжала, оставляя Митю в тоске по теплым дням. Зиму заполняло ученье. Едва же задувал аксиньин сквозняк, Митя даже в непогоду подстерегал ее на мосту, и она не обманула его ожиданий ни разу. А время шло не медленней бешеной Кудемы. Тесна стала Мите васильковая рубаха. Уже не все время проводили они в беготне, а часть сидели, прижавшись друг к другу и односложно переговариваясь. Митино признание, что у него была сестра, которую любил, Маша встретила с холодком недетской ревности. Детская игра приобретала новое значение, чудесное и путающее. Нечаянный митин поцелуй напугал, но не обидел Машу. Тонкий зной лился в тот вечер с неба, и ничтожная ромашка одуряла запахом, как целая копна… Маша убежала от него, и он не придумал ни одного слова, которым бы остановить ее. Четыре дня она не приходила, а в пятый, встретясь, как бы случайно, они сошли вместе в заветный овраг и гуляли там, мучительно изживая детские страхи. Ничего здесь не было — одно лишь конское кладбище, заросшее конским же щавелем. Мирные лошадиные кости отдыхали среди семейственных кучкастых трав… Они обошли овраг, расширяя круг своих владений, но как сузились их детские просторы в этот вечер! И невидимая кукушка в обагренной закатом листве бесстрастно отсчитывала остатные дни их дружбы.

Наступал у них тот возраст, когда тоскует и мечется душа в поисках подобного себе. Неизведанное томление пролилось в их сознание. Повторялось извечное: им становилось стыдно самих себя. Нестерпимым бременем ощущала она свою распускающуюся красу; его несказанно тяготили нищенские его лохмотья. В обостренной худобе митина лица, освещаемой изредка короткими вспышками зрачков, Маша угадывала опасность для себя. Гроза назрела, и набухшая туча жаждала освободиться от этого сокровища. Вдруг Маша уехала. Ее вызвал отец, чтобы устроить в земскую школу, открывшуюся в Рогове стараниями соседнего помещика Манюкина.