Вор

Доломанова сидела в углу, когда ее пригласил на польку незнакомый ей человек. Он был в узких сапогах, а щеголеватые штаны пузырились, словно надутые воздухом. Машу неприятно поразила широта его плеч, крутизна узловатого лба, спутанная темень глаз, — точно пришел сражаться в одиночку со всем миром. Единственно из противоречия роговским правилам, она протанцовала с ним, незнакомым, два круга вальса. (Елдюков замедлил музыку, и из польки вышел вальс.) Лишь на третьем круге она заметила странные приготовления. Все двери были закрыты. Соколовский вдвоем со здоровенным багажным весовщиком медленно подвигался к ним, имея величайшую решимость в глазах и веревку за спиною: конец ее тащился по полу. Пара продолжала кружиться в опустелом зале, а музыка спотыкалась и путалась.

— …к нам идут! — шепнула она, почитая себя как бы сообщницей своего партнера.

— …вижу, — ответил тот и вдруг, оттолкнув Машу, выстрелил почти в самое лицо начальника Соколовского.

Ей почудилось, что она умирает сама, а когда очнулась, равнодушно внимала рассказам обступавших ее женщин. Отстрелив ухо Соколовскому, тот, в галифе, выпрыгнул в окно. Случайный хворост под окном смягчил его прыжок, а ночь укрыла от преследований. Но она содрогнулась, когда узнала имя своего сообщника по танцу. — Его нельзя было не узнать, Аггейку Столярова, грозу двух уездов, злодея и озорника. Никто не знал его месторожденья и имени его злосчастного отца. Он появился внезапно со спутниками безвременья, — смятеньем душ, волками и черной оспой. Он жил в лесу, и говорили, что звери — ему друзья. Его породила загнившая кровь, пролитая на войне. Он был, как дурной сон, исчезающий при первом дуновений рассветного ветерка.

Наступала тогда крайняя пора. Железо заедино с ползучей подлостью опустошало страну. Тыл и фронт разделились пустыней, и по ней в зловещем молчаньи бежали неубитые на фронте. Облако возмущения неотступно следовало за ними. — Как-то в сумерки, когда падал первый снег, приходили к Маше два мальчика, дети рабочих из депо, просили чего-нибудь красного. От отцов они уже знали что-то, но первый отмалчивался, а второй лишь улыбался своему сокровенному знанию. Маша вынесла им давнишнее платьице, в котором впервые встретилась с Митей, и непонимающе глядела, как они вертели его в руках, прикидывая длину и ширину. Ее задержанные силы напряглись; она поддалась тому скрытому волнению, которым были напитаны воздух, ветер и первооктябрьский снег.

— И я… и я с вами… — потянулась она, готовая бежать с ребятами в одной кофточке. Но они усмехнулись ее неумеренному рвению, переглянулись и ушли.

А через час вдоль единственной роговской улицы прошли железнодорожные эти ребятки, построившись по-четверо в ряд, хоть и всего-то их было не более дюжины. Неразборчивость их лиц соответствовала их угрюмому молчанью. Потом они запели в один голос и очень нестройно. Маша подбежала к ним ближе и узнала в размахивающем руками старичке учителя, никогда дотоле не подозрительного. Тут она увидела и платьице свое, разорванное и сшитое заново в длинную полосу. Ветер рвал ее, навязанную на палку, и простенький ситец играл и шумел с буйством шемаханского алого шелка. Зависть одиночества уколола машино сердце.

Промокшая, она вернулась в дом и спугнула от окна хохочущих женихов. Начальник Соколовский подбежал к ней с приветствием и уже пододвинул кресло.

— Кобел… кобел недостреленный! — вяло сказала Маша, глядя ему в ноги и поворачиваясь уходить.

Ей стало холодно и пусто. Зиму она переносила, как изнурительную болезнь. Пришла весна, в воздухе веяло гарью, и добрая желтогрудая пичуга каждое утро посещала гостеприимный машин подоконник. Зыбучие грязи расползлись по Рогову: всегда на них бился с подводою какой-нибудь дальний мужик. — Все чаще уходила Маша из дому, чтоб блуждать по темным и сырым местам. Ей понравилось сидеть на опушке, у самой реки, и глядеть, как плетет и путает Кудема пенную свою кудель. Маша таяла вместе со снегом. Внутренний, безвыходный пламень чадил и испепелял ее. Однажды, когда пронзительные апрельские ветры скакали по обесснеженным пространствам, к ней на берег вышел Аггейка и взял ее. Она кусала его, но он осилил. Потом они сидели рядом, и Аггейка мигал, наблюдая из-под тяжелых век за растерзанной Машей. О, как она проклинала Митю за его отсутствие в эту злейшую минуту! — В круглой заводи перед ней злобилась темная вешняя вода.

Только омут и оставался ей, но когда Аггейка предложил ей совместную жизнь, она пошла за ним, ибо пойти за него было все равно, что бухнуться с разбегу в ледяной кипяток реки (— в то время Аггей еще не был тем, чем стал впоследствии). В ночь, когда Маша навсегда покидала Рогово, сгорела доломановская баня. Это был свадебный подарок многовлюбленного Аггейки.