Вор

— Какой это номер-дом? — скороговоркой бросил он, растерянно проводя себя по лбу. Она молчала, и тогда Николка яростно подался вперед, к самому ее лицу. — Ты… та самая… или сестра ее? — в совершенной лихорадке прошелестел он.

— Нет, я даже и не сестра ее, — улыбчато сказала Доломанова и прошла мимо (— а Николке показалось, что она прошла сквозь него самого).

Он не имел силы препятствовать легкому ее исчезновению. Он сдвинулся с места, путаясь в ступеньках, как отравленный, когда сквозь раскрытую вверху дверь прорвались к нему какие-то голоса. Обессилевший, он не сделал ни знака удивления, когда увидел ее у Зинки за общим столом, уже овладевшую общим вниманием. (Зинка подавала ей чай, и Заварихин видел, как дрожали зинкины руки и пылали кончики ушей.) Он не слышал, как представлял его гостям шутливыми словами Фирсов: он все глядел на Доломанову и уже не узнавал ее.

«Та самая, но та была иная. Ту — жалеть, а этой заломить бы руки за сипну и унести на сладкую, бессердечную расправу!» — думал Николка, глядя на бундюковский крендель, походивший на толстую женскую руку, многажды перекрученную. — Не позволит?.. — сказал он почти вслух и, в замешательстве взяв горсть смородины, ел, обрывая ягоды губами. (Огромное блюдо спелых ягод, чикилевский дар, стояло под самой лампой; драгоценное, рубиновое очарование их весьма не соответствовало их вяжущему вкусу.)

— …я никогда не ловила Митю на лжи, — с вызовом заговорила Таня. (Она начала много раньше, но только в этом месте Заварихин внял теме разговора.) — Митя честный, добрый и прямой… таким и останется, куда бы он ни попал. И я не предполагала услышать что-нибудь обратное именно здесь! — подчеркнула она последние слова и метнула горячий взгляд на Фирсова; тот поддержал ее смущенным кивком. (Сидя на углу стола, вся бледная и больше всех освещенная, Зинка с трепетом внимала теченью разговора.) Таня волновалась, не находя особо резких и сильных слов в оправданье брата. Легкий, вьющийся локон спускался ей на глаз, мешая видеть, но она не замечала. (Такая несообразность в танином лице раздражала и мучила Николку все время, пока это, наконец, не разъяснилось.) — Я ведь не о любви к Митьке говорю… в наш век можно помириться и на меньшем: только на самой малюсенькой справедливости к человеку…

— А вы давно знакомы с вашим братом? — неопределимым голосом, без тени насмешки, спросила Доломанова. — Когда я сказала, что великодушие не является его природным качеством, я имела в виду события… неизвестные вам. Митина жизнь сложилась очень (— она поиграла пальцем по звонкой поверхности стакана —) занимательно! Не хотите же вы сказать, что у такой сестры не может быть дурного брата.

— Я двенадцати лет убежала из дому… и увидела его только этой зимой, — с запекшимися губами проговорила Таня. Она видела, что право говорить так Доломановой дает какое-то исключительное знание о брате, и, растерявшись, она суетливым взглядом обегала гостей. Зинка сконфуженно теребила бахромку скатерти, Фирсов кусал ноготь, Чикилев то привставал, то снова садился. Таня поймала на себе недобрый, исподлобный взгляд Николки и еще более потерялась. — Может быть, — робко прибавила она, — вы намекаете мне, что Митя — вор?.. Так ведь это я давно знаю… Человеку всегда приятно сообщить пакость о другом, но я предполагала, что вы сообщите еще неизвестную мне пакость о брате.

— Я намекала на некоторые другие обстоятельства, — снисходительно молвила Доломанова.

— Если Марья Федоровна и знает что, то все равно понаслышке… — обливаясь багровым румянцем, вставила Зинка…

— …не только понаслышке, — улыбнулась Доломанова и пропустила одну жестокую минуту. — Я ведь подруга митина детства… то есть мы в детстве шалили вместе. Потом нас разделила жизнь, и мы шалили уже порознь. Если вы очень настаиваете, я могу сказать, что именно я подразумевала давеча… — Она ласково улыбнулась Тане, и та попунцовела вся от этой оскорбительной ласки.

(Тут Николка подошел к Тане и спросил, что у нее с глазом.

— Ах, Николушка, ведь этот глаз ничего не видит у меня. Он выхлестнут… — нетерпеливо бросила она, не обратив внимания на краткий и странный смешок жениха.)

Затем, подойдя к Доломановой, она просительно коснулась ее руки, и все ее лицо униженно прыгало при этом. — Вы скажете мне потом про брата… наедине и на ухо… Не надо вслух… если хотите, я даже приду к вам! — в ее скороговорке слышалась великая мольба о пощаде и молчании.

— А я попросил бы теперь же рассказать о нем! — требовательно и сурово повышал голос Чикилев. — Мне, как преддомкому, очень, заметьте, любопытно узнать правду про жильца. Не щадите красок, прошу вас!

Тогда Фирсов порешился на очень опасное выступление, — но некоторым признакам он имел основания не доверять наружному спокойствию Доломановой.

— Мисс, — приступил он, — тут мямлить нечего. Оставайтесь спокойно… здесь все очень любят вашего брата…

— …за некоторыми исключениями! — вызывающе крикнул Чикилев.