Вор

— Э, разгуделся я: хлебом не корми, а дай усмирить бешеную кобылу! «Давай его сюда, кричу, буцефала твоего! Я ему, четырехногому, зададу перцу!» — Манюкин дико повращал глазами и засучил правый рукав. — Потоцкий глазам не верит, жену позвал: «Маша, — шепчет, — взгляни на идиёта… хочет Грибунди усмирять!» Та отговаривать. Умнейшая женщина в Европе, хоть велелепием и не отличалась.

— У меня вот тоже бабушка… — подмигнул Фирсов, стремясь поощрить рассказчиков пыл.

— …тоже внематочная? — вихреподобно налетел тот на Фирсова, поперхнувшегося на полуслове. — Ну, а эта от внематочной погибла!.. отговаривать. А я уж освирепел: «Седло, — кричу, — и я вам покажу восьмое чудо света!» Ну, ведут меня во двор; народу — синедрион! Выводят Грибунди в железном хомуту, глаза мешковиной обвязаны. А меня чует тварь, ржет. — «Поставьте ее хряпкой ко мне!» — хриплю несказанно. Поставили. — «Сдергивай мешковину!» — Сдернули. Перекрестился я… этово, как раз на Андокутю: стоит с перевязанным брюхом и зубы скалит, подлец! Покрестился да как прыгну на нее… и даже ножницы, помнится, сделал. Даю шенкеля — никакого впечатленья: тормошится, ровно старый осел! Андокутя хохочет, я — тоже! И вдру-уг… — Манюкин сжался в комочек… — как прыгнет она, да семь раз в воздухе и перекувырнулась. Седло на брюхо ей съехало, пена как из бутылки, хребтом так и поддаст… «Боже, — думаю, — она меня без потомства оставит!» Порю арапником: рьян! Уздечку натянул так, что деготь на лайковые перчатки оттекать стал: рьян! Закусила удила, уши заложила, несет с вывернутыми глазами прямо к обрыву… сорок три сажени обрыв! Холодом оттуда пышет, а люди и деревья, ровно травки да букашечки, ползают: ужас! Тут ка-ак она меня скинет!.. — Манюкин с закрытыми глазами вцепился в стул, на котором сидел, и постонал несколько мгновений. — Об камешек стукнулся, полбашки на мне нету, вместе с глазом!.. и этакие собачки зелененькие в последнем моем глазу. А уж Потоцкие на веревке ко мне спускаются: «Жив ли ты, — кричат, — Сережа?» — «Жив, — отвечаю. — Кобыла хороша, в галопе изумительна!..» — Ну, залили меня колодием, чтоб срастался…

Он судорожно ощупывал себя, стремясь скорей удостовериться в собственной целости. Потом он поправил развязавшийся галстук и вытер лицо: трудно доставался ему черный хлеб. Взгляд его равнодушно скользнул по толпе, млевшей от восторга и сочувствия. Искренно уверовав в жесточайшую рану на неумелом укротителе, Заварихин полновесным хохотом платил за рассказанную небылицу.

— Ах, тварь… ты б ее меж ушей кулаком! Мне раз довелось: как ударил, так и села на передние!.. Полбашки, говоришь, не досчитался? — захлебывался он, суя в расслабленную руку барина всю медную мелочь, зачерпнутую вместе с мусором из кармана. — Возьми на табачишко… Заварихин дает, на! Ах, тварь, как она тебя! — и он уже потянулся пощупать баринову голову, как вдруг смолк, пораженный всеобщим молчанием.

Никто теперь не прикасался к его угощению, — только Фирсов, держа кружку у скривившихся губ, изучал прыгающее рассказчиково лицо. Обозленный догадкой, что у него отнимают законно купленное право издевки над шутом, Николка махал перед самым носом барина трехрублевкой, требуя, чтоб прошелся барин на четвереньках через всю пивную. Только в смертной духоте пивного сего колодца, набитого клокочущим мясом, могло притти в голову желание напоить барина жгучим его позором допьяна.

Наступала та пустовейная тишина, подобная таковой в поле, когда грозовой ветер проносится по шелестящей траве. И если скопище не ринулось на одерзевшего Николку, это только потому, что первым заговорил сам Манюкин.

— Напрасно вы так, гражданин… — и рукой придержал запрыгавшую губу. — Весь я не продавался вам. Возьмите назад свой полтинник… — монета покорно поблескивала на раскрытой его ладони. — Я ведь не обидел вас… и рассказывал, как было велено, про лошадь. — Он уходил, оставляя монету на краешке стола.

Уходил он, однако, медленно, точно знал, что его остановят. И верно: Фирсов в два прыжка схватил Манюкина за плечо и грубым толчком повернул вспять.

— Возьмите деньги! — зашептал он бешено. — Они нервом, кровью заработаны, возьмите! Чего вы теленка перед холуем корчите?

Вконец пугаясь, Манюкин воровски схватил монету со стола и, совсем задыхаясь, побежал к выходу; Фирсов последовал за ним. Одновременно с их уходом крик и ропот поднялись изо всех углов.

— Лежачего бьешь! — крикнул высокий пропойца, блестя золотым зубом, который доселе не сумел пропить.

— Ломается на все медные, дрянь… — с сердцем сказал пятнистый Алексей, раздраженно помахивая салфеткой.

Упоминание о незначительности платы за баринов позор и вздыбило Николку. Ныне он стоял лицом к лицу с извечным своим врагом, скрежещущим на него зубами. Глаза его непроизвольно вращалиясь, ища чего-то. И когда увидел под ногами случайно затоптанным кусок черного хлеба, в разъяренном сознании его мелочь эта обозначилась так: нарочно попирают и топчут черную святость крестьянского труда.