Ворчание ездового пса

Между делом правлю сценарий. Что касается собственно полетов в нем – это моя прерогатива, в остальное лезть не буду. Дима шлет письмо за письмом. Он очень переживал, боялся, что я не соглашусь с ним работать. Но – вёрткий по жизни человек, видно. И очень энергичный, прет буром. Четко представляет, как будет биться с продюсером. Ну да богатенькая компания платит, я так понял. Посмотрим.

Что‑то куча забот. Но я понял одно. С книгами, с этим «кином» – это все меня не должно колыхать: дело сделано. Люди заинтересовались, хотят на этом сделать деньги, крутятся… но идея‑то моя; меня не должны обидеть. Миллионером с этого не станешь, но хоть видно, что я недаром затевал свою писанину.

Надя это все понимает, но держит меня в очень черном теле, чтоб не возомнил. А мне это – семечки. Я не такой. Об себе, конечно, понимаю, но обезьяний характер как‑то не даёт зазнаться; я даже не совсем осознаю, что становлюсь известным во все более широких «узких кругах», что надо ощущать бремя своей значимости… Я простой пенсионер. Вот гараж – это как раз по мне: мелкие заботы… а полночи почему‑то не спал, все прикидывал швеллеры к кирпичам.

Никита из Питера прислал мне большую статью о профессиональных и личностных качествах современных менеджеров. Хорошая статья; умный молодой человек.

Тут же ж недавно стукнуло 60 Надежде Бабкиной. Шуму много, да кругом передачи о ней, да фильм, да интервью… Бойкая и талантливая женщина. О своем молодом бойфренде, ровеснике сына, она говорит свободно. Мне понравился её вариант известной поговорки: «С каждой собакой разговаривать – и до дому не доедешь». Хорошо сказано. Ледокол должен переть вперёд.

Я вот перечитываю дачные записи. Они непритязательны, даже примитивны. Но я напиваюсь здесь мелочевкой растительной жизни. Это именно жизнь, размеренная, неспешная, естественная. Та жизнь, над которой я пролетал, сладостно мечтая о ней. Ну, вот она, хоть заешься. То, что было всегда и всегда будет: снег, вода, трава, комары, созревание и сбор плодов труда своего, боль всего тела, крепкий сон.

В городе жизнь искусственная, недужная, нервная и пыльная: надо успевать. А для пенсионеров там она – медленное умирание в очередях и у телеящика.

Нервное напряжение Надя разряжает на мне. Вот опять ругает за интернет. Вот раздраженно шлет подальше корреспондентов: снова доставал меня Первый канал, да ещё какое‑то радио. Она раздражена моей общественной деятельностью.

Но я теперь спокойнее к этому отношусь, молча делаю то, что нужно мне.

А вдохновения писать нет. Мне теперь больше нравится мой статус пенсионера. Я не спеша встаю, зная, что бежать никуда не надо, делаю зарядку, пью свой кофе, сажусь за компьютер и до обеда ковыряюсь в интернете. Потом готовлю ужин. Иногда что‑то по дому, по гаражу, в машине. Захочу на дачу – еду на пару дней на дачу. Больше как‑то не приходится; ловлю себя на мысли, что мне удобно в любое время либо жить на даче, либо в десять минут собраться и уехать домой, причем, не спеша, в удовольствие. И на даче через два дня уже скучновато, хочется проверить почту. А проверив почту и насидевшись в интернете, испытываю желание ехать на дачу.

Свобода, вот что мне теперь нравится. На мне ничего не висит, я автономен. Созерцаю. Нравится листать в сети информацию о себе, любимом. Я это заслужил. Чувство удовлетворения. Ну, раз тысячи людей говорят о моих произведениях только хорошее, значит, они таки хороши для людей.

Нравится и то, что все это – как‑то далеко, виртуально. В реальной жизни меня никто не трогает и не озадачивает в связи с моим творчеством. А если кто и осмелится, я как‑то отшиваю. Не трогайте меня, я и так много для вас всех сделал и ни на что не претендую, я заслужил покой. Капают хвалебные письма – так и должно быть. Не капают – и ладно; я понимаю, что как только, не дай бог, где‑то что‑то произойдет с самолетом, – сразу снова разгорится ко мне интерес.

Я осознаю свою эксклюзивность, но не кичусь этим. И Надя осознает, но из вредности пошпынивает меня, для порядку. Это нормально.

Общественная деятельность, когда не надо идти куда‑то в толпу, пожимать руки, подыскивать слова, следить за собой и комплексовать, — а достаточно нажимать клавиши, не отрывая задницу от кресла, – такая деятельность меня устраивает вполне. Главное – меня не узнают на улице.

Россия всегда держалась на вере, царе и армии. Нам сейчас предлагается суеверие, охлократия и платная работа при оружии.

Никто не верует, но крестится в четыре руки. Никто в стране не знает традиционных церковных ритуалов, создающих дух веры. И здесь навсегда прервана нить. Дети мои пытались чему‑то там религиозному учить Юльку, да сами же и бросили: нет смысла, новая жизнь никак не стыкуется с прежней религиозностью народа. А народ наш нынче глубоко не религиозен, потому что негде и некому было учить с младых ногтей; так, кое–какие обрывки, от бабки к матери, от матери к детям, от детей… да это же испорченный телефон!

Теперь церковь завертелась: рано или поздно суть её встанет в противоречие с реалиями жизни. Да они там все политики.