Ворон

Трактовка сюжета. Символы. Воссоздавая образ тени, переводчик использовал отсутствующее в оригинале сравнение, желая, по-видимому, подчеркнуть ее призрачность: “Уголек мерцал в камине, тень отбрасывал, как вор” (II, 8). Факты поданы жестко и сухо, с точностью протокола, что не очень вяжется с образом героя: “Чтенье горя не убавит. Знаю: нет моей Ленор” (II, 10). В IV строфе, беседуя с невидимым пока еще гостем, герой оригинала, оправдывая свою медлительность, ссылается на дрему, умалчивая о чтении книг, тогда как герой перевода признается в последнем, выказывая потенциальному гостю гораздо большую степень доверия. Два полустишия заключительного стиха V строфы вступают друг с другом в конфликтные отношения: “Только эхо… Странный хор”. В VI строфе герой в очередной раз пытается разрешить тайну стука, выдвигая версию ветра. Кин дает стих, который сам по себе является “тайной”: “Вспомни сам, ведь ты не видел там Ее или Его” (??).

Малая кульминация воссоздает событие с искажениями:

Ставни резко распахнулись, крылья с шумом разомкнулись…
И явился Вещий Ворон дней ушедших и святых,
Всколыхнувши пурпур шелка, без приветствия вошел он.
Мрачен был, величья полон… Встал он у дверей моих,
А потом на бюст Паллады взгромоздился — и затих.
И движений никаких…

Если Ворон американского происхождения “ни на миг не остановился и не задержался”, то его русский собрат “встал <…> у дверей <…>,/ А потом на бюст Паллады взгромоздился”. О “пурпуре шелка” переводчик вспомнил не вовремя, о “мрачности” же птицы говорить явно преждевременно.

Угроза “общипать” Ворону “перья” (VIII, 45) едва ли может служить эквивалентом “выбритого хохолка” (как характеристики внешности птицы). В IX строфе рассказчик должен передать чувство изумления, не вызывая при этом улыбки, хотя воздержаться от последней трудно, встретившись с “порожденьем мрака, ужаса и льда” (IX, 53). С рифмой на -да переводчику удается совладать не всегда: в X строфе появляется втычка “Ну да!” (X, 58), уже встречавшаяся в переводе Донского. В XII строфе мы не находим группы эпитетов, характеризующих Ворона, зато слово “Никогда” аттестуется как “жестокое и зловещее, как беда” (XII, 71), что представляет собой попытку “забегания вперед”.

Триада непентес — бальзам — Эдем (XIV-XV-XVI) — три символические ступени, играющие исключительно важную роль в раскрытии сверхзадачи произведения, — переводчиком фактически проигнорирована. Если “непентес” просто заменен лекарством, то “бальзам” некорректно дешифрован как утешенье. Что касается “Эдема”, то его замена перифразом — не самый большой огрех кульминационной строфы. Вся стратегия рассказывания была направлена к этому решающему пункту. Вопрос о возможности встречи с возлюбленной в Эдеме преобразован переводчиком в вопрос о времени этой встречи, о длительности ожидания:

Предсказатель, Зла творенье, сущий дьявол в оперенье!
Отвечай мне, заклинаю часом Страшного Суда!..
Что за странное молчанье?! Ты скажи душе печальной,
О, когда я повстречаю ту, чьи сладостны уста —
Деву чистую, святую в райских, ангельских садах?”
Молвил Ворон: “Никогда”.

Кстати, образ суда — явно преждевременно — появляется в X строфе перевода, влияя на символическую составляющую: “Словно в слове-заклинанье душу спрятал от суда” (X, 56). В XVII строфе изменена образность — в переводе нет ни “Плутонова берега Ночи”, ни “черного пера” как “знака лжи”.

Последняя строфа также не отличается особой выразительностью:

Так сидит он, не взлетая, Вещий Ворон, птица злая,
Рядом с мрамором Паллады он чернее, чем всегда…
Взор мечтательный, туманный, как у демона…
И на пол Тень, отброшенная лампой, вся — от клюва до хвоста —
Как плита, легла на душу… О! Души моей звезда,
Вспыхнешь в небе?! “Никогда…”

При переводе последних двух стихов переводчик допустил неоправданную вольность — образ “души моей звезды”, которой не суждено “вспыхнуть в небе”, — неизвестно откуда взявшийся штамп эпохи романтизма.

Ключевая метафора усилена за счет двукратного повторения глагола “вырви”: “Вырви, вырви клюв из сердца!”