Ворон

Малая кульминация передана со многими живописными подробностями, отсутствующими в оригинале:

С тревогой штору поднял я —
И, звучно крыльями шумя,
Огромный ворон пролетел
Спокойно, медленно — и сел
Без церемоний, без затей,
Над дверью комнаты моей.

На бюст Паллады взгромоздясь,
На нем удобно поместясь,
Серьезен, холоден, угрюм,
Как будто полон важных дум,
Как будто кто прислал его, —
Он сел — и больше ничего.

В целом следует признать, что ряд черт Ворона, приписанных ему переводчиком (серьезен, холоден, угрюм), не противоречит ментальности Ворона и воспринимается как допустимая вольность. Однако указание на то, что “как будто кто прислал его”, преждевременно: оно нарушает последовательность действий, расшатывая стройную композиционную решетку произведения.

Детективный принцип развертывания действия в “Вороне” воплощен Эдгаром По чисто лирическими средствами; герой “Ворона” — человек бесспорно проницательный и просвещенный, но специальной профессиональной подготовки к сыску не имеющий. Андреевский-поэт в иных случаях явно пасует перед Андреевским-криминалистом, который проецирует хорошо знакомые ему приемы судебного следователя на поведение лирического героя: “Я убежден, уверен в том, / Что кто-то скрылся за окном. / Я должен выведать секрет, / Дознаться, прав я или нет?” (73-76).

Обращение к “Ворону” в VIII строфе носит чисто декоративный характер: это стиль народной сказки, чуждый не только Э. По, но и характеру перевода Андреевского в целом. Приводимый фрагмент есть свидетельство тому, что степень удаления перевода от подлинника предела не имеет:

“Старинный ворон! — молвил я, —
Хоть ты без шлема и щита,
Но видно кровь твоя чиста,
Страны полуночной гонец!
Скажи мне, храбрый молодец,
Как звать тебя? Поведай мне,
Каков твой титул в той стране,
Откуда ты пришел сюда?”

Кульминация русского “Ворона” — условно-романтична, выспренна; угадываются пафос и лексика русской романтической поэмы 20-х годов XIX столетия; напряжение есть, но оно отнюдь не превышает напряжения предыдущих строф:

………
“Поведай горестной душе,
Скажи, дано ли будет мне
Прижать к груди, обнять в раю
Ленору светлую мою?
Увижу ль я в гробу немом
Ее на небе голубом?
Ее увижу ль я тогда?”
Он каркнул: “Больше никогда!”

Подводящий итоги и открывающий заключительную XVIII строфу союз итак уместнее выглядел бы в научном трактате. Однако заключительный пышный пассаж — плод фантазии переводчика — возвращает сбитое союзом повествование в русло старого доброго романтизма:

………
А лампа яркая, как день,
Вверху блестит, бросая тень —
Той птицы тень — вокруг меня,
И в этой тьме душа моя
Скорбит, подавлена тоской,
И в сумрак тени роковой
Любви и счастия звезда
Не глянет — больше никогда!!

(Ср.: “Свет лампы, струящийся над ним (Вороном), отбрасывает его тень на пол; / И моя душа из этой тени, что лежит, колеблясь, на полу, / Не поднимется — больше никогда! — Здесь и далее подстрочный перевод мой. — В. Ч.)

Как мы только что видели, зашифрованность в тексте По символики тени переводчика явно не устраивает — он предпринимает попытку расшифровать этот образ с помощью романтического ключа, причем избирает для этой цели не поле критической статьи и не место, отводимое для примечаний и комментариев к тексту, а пространство самого текста перевода, посягая тем самым на авторскую волю.

Ворон Андреевского не становится птицей-символом, хотя он исправно выкрикивает точные русские слова “Больше никогда”. Это скорее полу-фольклорная-полуромантическая птица из страны, “где призраки живут и бури вечные ревут” (219-220).

Ключевая метафора. Отсутствует даже намек на нее.

Андреевский 1886 В