Ворон и ветвь

Усмехнувшись, Вереск сняла с пояса золотой гребень, очередной подарок мужа, расчесала послушно ложащиеся пряди. Свободно переплела косу с лентой, не глядя взятой из пучка, висящего у зеркала. Все равно там нет ни одной, что была бы не в цвет ее волосам. Лента попалась густо-зеленая, цвета летней листвы, уже огрубевшей на жарком солнце, налившейся жизненной силой. А дубовая это листва или какая иная – попробуй пойми по кусочку ткани.

Из туманного провала стекла на Вереск смотрело ее лицо: осунувшееся, с кругами под глазами, словно выплывающее из мрака зазеркалья. Янтарь зрачков налился густым темным медом, уходя в черноту, губы, напротив, побледнели. Это ничего, это обычное, женское. Еще с неделю ловить на себе жадные взгляды, выискивающие следы того, чего ждет весь двор, да что там – вся Дивная страна. И видеть, как ожидание во взглядах сменяется разочарованием. Снова – ничего.

Бесплодной пустоши, иссякшему источнику подобно чрево, не способное понести. Когда первый муж ушел в Летнюю страну и пустоцветом осыпались ветки со свадебного ложа, то ночами кусала губы Вереск, металась в холодной пустой постели, томясь от постыдного жара обездоленного тела, зато днем гордо несла голову, увенчанную лишь тяжестью темных кос, будто вдовья вуаль не смогла на них удержаться. Смотрела мимо жадных мужских взглядов, опускала ресницы: ждала взгляда иного – властного, непререкаемого. И дождалась, когда тихой, блеклой тенью растаяла наконец та, кого не столько любили, сколько равнодушно жалели – законная королева Звездных холмов. И сразу поползли шепотки: от первого мужа не понесла госпожа Вереск, сможет ли родить второму?

Она тогда молчала. Привычно опускала ресницы, вдевала новую нить в иглу – и зеленели дубовые ветви на свадебном плаще. А когда поднимала ясный взгляд, то улыбалась лишь тому, на чьи плечи этот плащ должен был лечь. И никогда, ни на миг не забывала о тех, кто всходил на королевское ложе до нее. Тех, кто так и не дал королю наследника, прекрасных пустоцветах волшебных холмов. Знала – с ней так не будет. Верила – ни на миг не усомнилась. И заставила поверить всех. Тогда – заставила…

Звякнула шпилька, выпав на столик из внезапно ослабевших пальцев. Показалось, что сзади отворилась дверь, даже холодком потянуло. Но нет, лишь показалось. Господин и супруг приходит в спальню вечером, и ему нет нужды таиться, как вору или влюбленному. А кому другому здесь быть?

Укладывая косу венцом и закалывая шпильками понаряднее, Вереск не сводила взгляда с отражения в зеркале. Смотрела будто на чужое лицо, и дева в темном стекле отвечала непроницаемым холодным взором соперницы. И это тоже было правильно, ибо королева – вечная соперница самой себе, только так и можно удержаться на вершине.

А потом были внешние покои с шепотом склоняющихся дам, и обожающий взгляд юного пажа из Вьюнков, и факелы в темных коридорах, окружившие королеву и ее свиту. Далек отсюда кэрн Боярышников, но ныне празднество таково, что Вереск сама попросила мужа открыть сумеречный путь, чтобы поздравить опальный род. И в этом король отказать не посмел или не пожелал, уверенный, что знает истинное желание своей королевы.

Блеклые прозрачные тени, шевелясь, легли под ноги, потянулись бессильно к ярким платьям и камзолам, туфелькам и высоким сапогам, но уже замерцал впереди выход, и тени отступили, оставив гадливую морозную дрожь. Те, кому не посчастливилось умереть на сумеречном пути, вечно взимают с проходящих по нему плату жизненной силой. Потому и не принято ходить по пути в одиночку: голодные тени слишком опасны.

Яркий свет ударил в лицо, заставив сначала прищуриться, а потом распахнуть глаза. Сотни свечей и масляных ламп заливали главный зал кэрна большими и малыми огоньками, плясали на увешанных щитами и клинками стенах, сияли в разноцветье глаз и на шелке волос. И в радостной, чуточку шальной суматохе вполне можно было не заметить, что не так уж много среди веселящихся сидхе тех, у кого платья или рубашки расшиты веточками боярышника. Даже и вежливее было бы – не заметить.

И потому Вереск восторженно и радостно улыбнулась, шагнув навстречу тоненькой и гибкой, как юное деревце, женщине с нездорово-бледным личиком и огромными, сияющими ярче любых огней в зале глазами. Та было попыталась поклониться, но оказалась слишком близко, и Вереск, не переставая улыбаться, обняла хрупкие плечи, коснулась губами прохладной щечки. Заглянула в дивно сияющие глаза, сказав негромко:

– Ах, милая, я так рада! Великая Мать благословила этот дом и нашу кровь, что влилась в его жилы.

– Моя королева…

– Твоя сестра, Лиддерел! – возмутилась Вереск. – Родная, тебя не узнать. Ты так похорошела, будто для тебя уже настал Бельтайн. Ну, пойдем же, поговорим. Господа и дамы, веселитесь, а нам с сестричкой позвольте поболтать наедине!

– О, Вереск, – растерянно проговорила Лиддерел, увлекаемая в угол, как муха пауком. – Я так рада, что ты пришла. Не ждала…

– Разве могла я тебя не поздравить? Или у меня слишком много сестер?