Ворон и ветвь

Поддавшись внезапному порыву, Игнаций протянул руку и, поймав болтающуюся на ветру сережку, сжал, прикрыв глаза. Сухая шероховатость, податливо рассыпающаяся под пальцами, едва уловимый запах растертой зелени. В детстве он часто играл с младшим братом в придуманную тем игру, на ощупь и по запаху угадывая травы и листья, кожу, металл или кость. Впрочем, выиграть Игнаций не мог и даже не пытался: трудно превзойти слепого в чутье и осязании. Память маленького Феличиано хранила сотни, если не тысячи запахов и звуков, а отличать пальцами беличий мех от заячьего или ореховый лист от листа каштана он научился раньше, чем выговаривать свое имя без ошибки. Феличиано, что расцвел преждевременно, как этот орешник, – носит ли кто-нибудь твои любимые розы к подножию скорбящего беломраморного ангела на кладбище Оливериа?

Открыв глаза, он стряхнул с пальцев желто-серую пыль, жалея, что нельзя так же стряхнуть воспоминания, чтоб улетели по ветру невесомой пыльцой. Посмотрел вперед, туда, где шагах в двадцати от монастырской стены сидел на камне сгорбленный человек в рыже-буром кожаном плаще с капюшоном.

Да, сразу видно, что монастырь стоит в мирных землях, вот уже и орешник вырос под стенами, и никто не боится, что заросли послужат укрытием для злобных фэйри или лихой ватаги северян, решивших поживиться имуществом слуг Света. Мирные, безопасные земли, где уже знают, что братья в Свете похожи на пчел не только трудолюбием и смирением перед своим главой, но и наличием острых жал…

Спустившись по склону, Игнаций подошел к камню – широкому плоскому валуну, напоминающему стол. Сел рядом с хмуро покосившимся на него наемником, так же вытянув ноги перед собой. Со стороны – два приятеля сидят рядом, любуясь монастырем и наслаждаясь неожиданно выпавшим теплым деньком, разве что фляжки не хватает.

– Что, светлый отец, – пасмурно спросил Эрве через несколько минут молчания, откидывая капюшон, – будете уговаривать остаться? Скажете, что один я ничего не сделаю?

– Разве я вправе решать за тебя? – неторопливо отозвался Игнаций. – Тяжкое бремя ты хочешь взять, но каждый выбирает ношу по своим силам. Я лишь прошу еще раз подумать. Ворон – матерый малефик, несмотря на молодость. Пусть ты его выследишь, пусть окажешься рядом, что дальше?

– Нож в спину. Стрела издалека. Яд в пойло. Светлый отец, я не рыцарь, мечтающий о победе на турнире. Пускай мне дорога к Проклятому, но эту тварь я прихвачу с собой.

– Понимаю, – согласился Игнаций. – Что ж, да осенит Свет твой путь. Я не буду отговаривать, я лишь сожалею.

– Не рано ли сожалеете, магистр? – с тихой ледяной злостью спросил наемник. – Я еще жив.

– Разве я сказал, что сожалею о тебе?

Игнаций помолчал, выдерживая паузу, наклонился, сломил сухой стебелек прошлогодней полыни, покрутил его в пальцах. Продолжил, мерно отвешивая слова:

– Ворон – исчадие бездны, но рано или поздно он попадется в силки ордена. Уже давно попался бы, не стой между нами… Впрочем, неважно.

– Начали, так уж договаривайте, – тяжело уронил Эрве.

Игнаций сунул в рот стебелек, скусил верхушку. Поднял взгляд вверх, туда, где над холмом и уходящими вверх башнями колоколен кружила в сером небе пара коршунов, то слетаясь, то расходясь далеко друг от друга. Верно, цыплят на птичьем дворе высматривают. Те за лето подросли, набрали нежного плотного мяса, осмелели под присмотром брата-птичника и его помощников из младших схолариев. Старшие все больше на конюшне, а малышам в радость возиться с птицей, собирая еще теплые яйца или ловя кур для кухни.

– Не твое это дело, Эрве, – вздохнул наконец Игнаций. – Я сожалею, что ты потерял дочь. Я сожалею о смерти паладина Россена и о тех, кто еще погибнет от руки Ворона. Я сожалею, что вон тем неразумным птицам, думающим только о поживе, проще договориться, чем светлейшим и сиятельным особам, радеющим о благе Церкви и страны. Нас же называют псами Господними, и мы носим это имя с гордостью, потому что кому и беречь овец, как не псам, умеющим встать между отарой и волком? Дело псов – охота и защита стад, а их честь – в послушании и верности.

Во рту было горько. Горько от полыни, но еще больше от тех слов, что были чистейшей истиной. Истина – величайшее из орудий, потому что удары его не отразимы. Игнаций повертел в пальцах жесткий стебелек, борясь с искушением просто встать и уйти, предоставив Эрве, сына Торвальда, его собственной судьбе, какой бы та ни была.

– Честь – в верности? – эхом отозвался наемник. – Тогда я был преисполнен чести, светлый отец. Знаете, я ведь не хотел брать Ниту с собой. Я и к ремеслу своему приучать ее не хотел: разве это дело для девчонки? Ей бы косы плести, перед парнями красоваться, а она… С детства со мной по лагерям, в седле держалась – куда там иному мальчишке. Вместо кукол ножны пеленала, а потом и лоскуты забросила, ножи у меня стала таскать…

Он запнулся, сцепив широкие костистые ладони на колене, обтянутом вытертой кожей штанов, потом продолжил тихо, бесцветно: