Ворон и ветвь

– Любил я ее мать. Так любил, что, когда от родовой горячки сгорела, на два года осел в той деревне, все на могилу ходил. Ниту мою одна вдова козьим молоком выкормила. Все ко мне ластилась, в мужья звала, обещала Ниту больше родной любить. Ей в замужестве Свет детей не дал, так она к моей прикипела, ночами сидела над ней. Как уезжал – просила оставить, плакала. Надо было… оставить. Может, жива была бы…

Он снова помолчал, уставившись в прихваченную морозом землю перед облезлыми носами сапог, но Игнаций сидел, не проронив ни слова, не шевелясь, и снова зазвучало мерно и тускло:

– Моя вина, отче. Ничья больше. С ребенком на руках не больно-то погуляешь, вот и прибился к епископской охране. Сам при деле, и девчонка присмотрена – сердобольные бабенки везде есть: и кусок послаще сунут, и постирают, и по головке погладят. А уж когда у нее дар открылся… Думал: не иначе, мать ее там, наверху, словечко замолвила, оставит Нита свои поигрушки в парня, будет светлой сестрой, за мои грехи молельщицей… Да вот не вышло. Отец Граллон ее долго смотрел, потом еще двоих вызвал из самого капитула. Сказал, мол, была бы мальчиком – прямая дорога в паладины. А девчонке заказано. Только и силу сдерживать нельзя, больно много ее у Ниты оказалось. Начнет искать выхода – сожжет изнутри. Пусть, мол, учится понемногу, с ее нравом – славная ищейка выйдет. И точно. Стала моя Нита Тьму чуять, аж ломало ее, когда рядом…

– Паладин и ищейка, – уронил Игнаций. – Понимаю…

– Да. Паладин, ищейка и я – третий. Не пустил бы я Ниту одну, Домициан и приказывать не стал. Сказал: иди, втроем надежнее будет. Двоих ждете, – сказал, – второй мальчишка совсем, ему по ногам стреляйте, чтоб не ушел, а с некромантом паладин сладит, ему не впервой. Только все сразу наперекосяк пошло. Да я рассказывал…

– Помню, – откликнулся Игнаций. – Сладит, значит? Ворон два года назад на городском кладбище Арзеленна положил троих паладинов. И ушел с добычей.

– Один, – застывшим голосом подтвердил Эрве, опустив голову. – Нельзя, мол, больше: как мы его почуем, так и он нас – издалека.

– Эрве, – тихо и мягко сказал Игнаций, – через портал он бы вас никак не почуял. Хоть дюжину паладинов рядом посади. Я бы так и сделал. Я бы окружил ту площадь кольцом да еще посадил арбалетчика на колокольню. Нита не знала, тебе тоже было неоткуда, Россен не мог оспорить приказ, но Домициан…

– Почему тогда? – хрипло прошептал Эрве, склоняясь все ниже к коленям, обнимая их, словно от боли, сжимаясь в комок, напомнивший Игнацию туго сжатую пружину, что вот-вот развернется. – Почему…

– Потому что паладины епископата наперечет, – обыденно сказал Игнаций. – Их слишком мало для настоящей облавы на такую дичь, да и опыта у них куда как меньше. Потому что епископ Абердинский не хотел делиться честью поимки самого Ворона с Инквизиториумом. Потому что он ждал посла Престола, чтобы доказать ему, как слабы и ленивы псы Господни, не способные всеми своими силами поймать малефика, которого он изловил с такой легкостью. Потому что каждый паладин епископата, отправленный за Вороном, – это на одного паладина меньше в охране самого епископа. Ты служил у него, Эрве, разве ты не помнишь, как епископ бережет свою жизнь? Получись у вас взять Ворона – прекрасно. Нет – невелика потеря: один паладин и пара наемников. Притом и позора никакого: ты ведь выбрался из Колыбели чудом, никто просто не узнал бы, где вы сгинули.

– Разменная монета, – глухо сказал Эрве.

– Вы трое, да, – мягко подтвердил Игнаций, снова надкусывая стебелек. – Россен, ты, Нита.

Один из коршунов, круживших над холмом, все-таки решился. Закладывая широкие круги, клонясь на крыло, он спускался все ниже, выцеливая одному ему видную добычу. Обнаглел пернатый разбойник, нет бы охотиться в лесу или поле. А может, просто голоден и чует близкое дыхание зимы, от которой уже укрылись мыши-полевки и змеи, улетели птицы, спрятались суслики.

Эрве сидел рядом, дыша резко и натужно, потом запрокинул голову вверх, едва ли видя что-то в нависающем небе среди слоистых грязно-серых облаков. По его горлу ходил ком кадыка: наемник сглатывал и опять жадно вдыхал зимнюю стынь.

– Я… убил ее, – сказал наконец Эрве. – Мою Ниту. Сам убил. Я думал – она больна. Он… не заставлял. Я убил ее сам.

– Нет, Эрве, – все так же мягко возразил Игнаций. – Ее убили трое. Ворон – сняв защиту от чумы. Ты – решив спасти от мучений. И тот, кто приказал послать вас на верную смерть. Вас было трое, Эрве, и твоя вина меньше всех, потому что ты нанес удар из любви и милосердия.

– Гореть мне в преисподней за такое милосердие, – едва слышно прошептал наемник и вдруг вскрикнул: – Ведь гореть же, да?!

– Гореть, – бесстрастно подтвердил Игнаций. – Ибо вина искупается лишь раскаянием, а в твоем сердце раскаяния нет.

– Это хорошо, – неожиданно спокойно усмехнулся Эрве, поднимаясь с камня. – Славно, когда нет пути назад. Простите, светлый отец. Я благодарен вам, правда. И я не стану искать Греля Ворона: пусть его ловят те, кто умеет.

– Что же сделаешь ты, Эрве, сын Торвальда?