Воронье живучее

Поглощенная чтением, Наргис забыла о времени. Когда она подняла голову, солнце уже прошло четверть пути к закату. Наверное, сегодня с любимым не встретиться. Гульнор разузнавала: поезда из Ташкента прибывают на станцию Бадамзор в час рассвета. Если поезд пришел даже с опозданием на два-три часа, как часто бывает, то все равно, Дадоджон должен быть. Он и пешком уже мог бы трижды дойти. Значит, просто не успел на этот поезд. Не вышло… Что же делать теперь? Пора готовить ужин, наверное, папа голодный — не накормила его обедом. Закрыть на это глаза и, пока совсем не стемнеет, ждать Дадоджона? Может, поезд опоздал намного?.. Нет, нельзя так поступать с отцом, нельзя заставлять его волноваться. Надо бежать домой.

Наргис вскочила с места, но тут же остановилась. Она снова спросила себя, что же все-таки делать, и решила обратиться к Хафизу.

«Спрошу-ка у Хафиза, посмотрим, что скажет он», — мысленно проговорила Наргис и, закрыв глаза, наугад раскрыла книгу, а глянув, прочитала:

Взгляни же премудрым оком на мудрый, бегущий мир:
Весь мир, все дела мирские, все смуты его — обман.

Эти строки ошеломили Наргис, со стороны могло показаться, что на нее напал столбняк. Но когда шок прошел, она не поверила им, сказала себе: «Нет, не может быть!» — и стала читать дальше:

Достигнуть встречи с тобою мечтала душа моя,
Но смерть на дорогах жизни — грабитель и злой буян.
Всем ведомо: знак, что роком начертан на смертном лбу,
Не смоешь ничем. О смертный, с челом твоим он слиян.
Все зданья падут, разрушась, и травы на них взрастут,
Лишь зданье любви нетленно, на нем не взрастет бурьян[18]

.

Наргис захлопнула книгу и в этот самый миг услышала шум осыпающихся под ногами камней и торопливые шаги. Екнуло сердце: Дадоджон?!

Но нет, не он — Гульнор. Задыхаясь, она прокричала:

— С тебя магарыч. Шодиёна… Дадоджон приехал!

— Где он?! — воскликнула Наргис.

Гульнор схватила ее вдруг бессильно повисшие и разом похолодевшие руки.

— Только что видела — подъехал на райкомовской машине, сам секретарь Рахимов привез, и прокурор с ними, зашли все к Мулло Хокироху, — на одном дыхании выпалила Гульнор.

— К Мулло Хокироху? — произнесла Наргис упавшим голосом.

— Ага, к брату домой. Наверно, как улучит момент, примчится к тебе.

На мгновение окаменев, Наргис закрыла глаза, потом, резко нагнувшись, подняла коврик и встряхнула его.

— Пошли домой, — сказала она. — Что-нибудь приготовим, папа сидит голодный.

— А как Дадоджон?

— Дадоджон, ты же сама сказала, пошел к брату.

— Ну, а… а ваша встреча? — растерялась Гульнор.

— Состоится потом, — ответила Наргис, изо всех сил сдерживая слезы. — Сейчас его окружили родственники, он не выберется… А еще, говоришь, секретарь райкома там, прокурор…

— Прокурор тоже, — кивнула Гульнор.

Подруги медленно направились вверх по тропке, ведущей в кишлак. Тени, которые отбрасывали кусты и деревья, удлинились — потускневшее солнце катилось к закату. «Весь мир, все дела мирские и смуты его — обман!» — стучало в голове у Наргис.

8

На кишлак Карим-партизан опускался вечер. Быстро сгущались ранние осенние сумерки, и одна за другой появлялись на небе яркие звезды. Их мерцающий свет не казался тусклым потому, что в те времена в этом кишлаке, как и во многих других, еще не сияли рукотворные звезды — лампочки Ильича, и кишлак с наступлением ночи окутывала густая, плотная тьма. На все село было только три фонаря: возле колхозного правления, у магазина и близ кузницы Бобо Амона, который обычно гремел молотом допоздна, пока не заканчивал начатую работу. Пользуясь этим, некоторые страдающие бессонницей и жаждущие общения старики рассаживались под желтым светом фонаря на скамейках у кузницы и, не обращая внимания на стук, лязг и звон, попивая чай, вели неторопливые беседы. Бобо Амон прислушивался к разговорам и делал свое дело. Лишь изредка, только когда к нему обращались, ронял несколько слов.

Всегда угрюмый, он в этот вечер казался злым. Старики отметили про себя, что кузнец чем-то раздражен. Он работал с каким-то яростным остервенением, будто вымещал свой гнев на железе, из которого ковал подковы, и кричал на подручного. Тот, хотя и выглядел юным богатырем — косая сажень в плечах, видимо, изрядно устал, весь взмок и едва поворачивался. Его внимание притупилось, он все чаще бил невпопад. Когда Бобо Амон загибал концы выкованного попеременными ударами стержня, придавая ему очертания подковы, подручный вдруг хватанул молотком по стержню и расплющил его.

— Ошалел, болван? — рявкнул Бобо Амон, разгибая спину.

— Я… я нечаянно… — пролепетал юноша.

— Нечаянно падают или подыхают, а не молотом бьют. — Бобо Амон швырнул испорченную заготовку в угол и прибавил: — Если не свихнулся.