Воронеж – река глубокая

— Ах, так... Вон как,— смутилась тетя Клара и по­смотрела на бойца уже иначе, с сочувствием.— Тогда, конечно... Ремень-то хоть подтяни. Что ж у тебя ремень, как супонь у лошади, под брюхом?

— Я бы рад, да как?

Солдат протянул к нам вверх свои руки. Мы отшат­нулись с Рогдаем: руки у красноармейца Андрея Ивано­вича Смирнова были в волдырях от ожогов. И как он мог стоять, разговаривать, терпеть жуткую боль? Что это? Невероятное терпение или равнодушие к своим мукам? Может, безнадежность? Спокойное лицо, и еще шутил над своими злоключениями...

— Ой, мама! — ужаснулась тетя Клара. Она рас­терялась.— Господи, что же ты молчал! Ой, дорогой мой! Да что же я стою? Господи! Молчал. Сердечный мой!

Она бросилась на кухню, принесла воды... Но солдат не мог взять кружку.

Она побежала коридорами, выбежала на улицу...

Он так и пил, как безрукий, из рук тети Клары. Вода текла по его лицу, по груди. Он выпил, попросил еще. Мы побежали, позабыв про осколки стекла, принесли целый чайник.

Пил воду Андрей Иванович долго, основательно и, когда напился, утолил жажду, сказал с благодарно­стью:

— Теперь легче... До свиданьица!

— Куда же ты, Андрюша? — встрепенулась тетя Клара. Ей было жалко бойца, стыдно за свою строгость, иронический тон.

— Видела, небось, как ночью светило? — вздохнул боец,—Это бензин тек, горел. Тысячи рублей спалили. Светопредставление. Тушили пакгаузы, все сгорело. Рису мешками, шпалы, сена было спрессованного... Все прахом! Меня и послали на пожарку. А пожарка-то сама,— улыбнулся Андрей Иванович,— сгорела. От га- луха! Мы к ней за помощью, а она сама. Ну, спасибо, тетя, я пошел.

— Куда же ты?

— Туда... Прогорит ведь, меня не сняли с поста. Прогорит, я там должен быть. Может, винтовку найду, может, целая осталась. Попадет. За пилотку, за обмот­ку, чтоб ей! Чуть через нее не лишился жизни. Размота­лась... Побегай в них, чтоб им! Как путы! Командир наш строг, до чего строгий, ну до чего строгий, самый глав­ный.

Он вздохнул, видно вспомнив строгого командира, постоял в растерянности, потом повернулся и пошел по улице, стуча подковками по булыжникам.

Улицу точно умыло утром, и она была безмятежная, мирная, как поле, на котором зреет хлеб.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В восемь часов вместо утренней зарядки объявили воздушную тревогу.

Мы успели схватить мамино пальто, платье, меховую шапочку, в которой она ходила на каток, еще я сунул в узелок шарф.

— Фотографии не забудьте! Документы! Где доку­менты? — напоминала тетя Клара.— Самое главное — не потерять документы. Пошли, пойдемте, пошли... Ну, что еще там?

Рогдай вылез из-под кровати, вытащил за шнурки ботинки. Пока он обувался прямо на полу, тетя Клара взяла лист бумаги, написала карандашом: «Мы в подва­ле», приколола бумагу к шкафу.

Подвал Дома артистов раньше был перегорожен клетушками, в клетушках стояли бочки с мочеными яблоками, солеными арбузами, квашеной капустой, сю­да ссыпали на зиму картошку. Теперь стояли зеленые садовые скамейки, на них сидели люди. Народу на­билось — из нашего дома, из соседнего, просто с улицы.

— Какая глупость,— сказала женщина в белом зимнем платке.— Как я не догадалась уйти ночью на Придачу к сестре? Надо было уходить...

— Слышали? — сказала шепотом старушка, косясь на двух военных.— На Кировской улице сгорел дом, в доме был детский сад...

— Добро нужно закапывать,— сказал кто-то в тем­ном углу.

— На Кировской подряд все спалили...

— Какая глупость, примус забыла выключить! — вспомнила женщина в белом платке.

Мы уселись у входа. Пригляделись. Бомбоубежище чем-то напоминало вокзал, когда в нем сидят пассажи­ры и ждут поезда. Ожидание на лицах, тревога. Так же скучно детям, они норовят пройтись, посмотреть, по­играть с другими детьми, но матери не отпускают их от себя, отвешивают шлепки, вразумляют — момент ответ­ственный, скоро поезд подадут к перрону.

— Пойти, что ли, примус выключить? — сказала безнадежно женщина в платке.

— Как дети малые! — отозвался кто-то.— Город горит, она вспомнила...

Я увидел тетю Любу, Василису Прекрасную из ТЮЗа. Тетя Люба сидела на раскладном стульчике, поглядывала почему-то на часы, рядом стояла присло­ненная к стене гитара в сером чехле. Видно, тетя Люба ничего другого не успела захватить с собой в бомбоубе­жище, потому что тревогу объявили, когда бомбежка уже началась.

— Вчера мужчина с крыши свалился,— вспомнила старушка.

— Пьяный, что ли?

— Кто знает...

— И чего мелют! — сказала тетя Люба.— Взрыв­ной волной сбросило. Вот сплетницы!

— Убило?

— Руку и ногу сломал,— пояснила тетя Люба.

— Кого же это с крыши-то спихнуло?

— Дерябина, из драматического. Гримера... Деря­бина.

— Разве его в армию не призвали? Разве у него броня?

— У него язва желудка...

— И ногу сломал?..

— И руку тоже...

— Повезло человеку,— отозвался кто-то в темном углу.

— Бабка, есть хотим! — вдруг в один голос завопи­ли сестры-близнецы Людка и Любка. Они жили на втором этаже, в восемнадцатом номере. Мать у них была контрабасистка в симфоническом оркестре обла­стной филармонии. Девчонки были капризные, вредные и горластые.

— Бабка, дай хлеба! Есть хотим!