Воронеж – река глубокая

— Места нету,— сокрушенно сказал Хасан.— Ле­жат, кто ходить не может. Ребяток можно, тебя никак не можно. Нету места. Некуда взять, йок, нет.

Не знаю, чем объяснить происшедшее, может, тем, что очень хотелось побыстрее выбраться из подвала и уехать, только в тот момент ни я, ни Рогдай не вступи­лись за нее.

Мы вышли из дому. В конце улицы горело, бежа­ли люди, их криков не было слышно из-за шума пожа­ров.

Машина стояла за углом. Шофер выскочил из кабины, повертел ручкой, мотор зачихал и за­молк.

— Чтоб тебя приподняло да бросило! — выругался шофер. Он был мокрый от пота. Открыл капот, занялся зажиганием.

Посредине кузова на соломе лежали запеленатые в бинты, у бортов плотно сидели легкораненые. Ни жалоб, ни стонов. Лица напряженные... В лицах непо­нятная сосредоточенность.

Рогдая посадили в кузов.

— Садись в кабину,—приказал мне Хасан.— Доро­гу покажи. Прямо нельзя. Не надо главной. Показывай дорогу.

В кабине сидел военврач. Я видел его в госпитале. Пришлось сесть к нему на колени.

Как ни странно, базар не пострадал. Горели дома, сложенные из камня, а деревянные ларьки стояли невре­димыми. Непривычно было смотреть на пустой базар, где всегда толпились люди, стояли подводы. Какой-то чудак вышел из-за прилавков, неся на плечах тяже­ленный мешок. Чудаком оказался дядя Ваня, дворник из Дома артистов, весьма авторитетная личность для меня и моих друзей.

Он опустил мешок на землю, обтер рукавом косово­ротки пот на лице, посмотрел косо и спросил:

— Бежите?.. Все бегут. Вся власть бежит. Продали жиды Россию.

— Чего несешь, хозяин? — поинтересовался Хасан и пнул мешок ногой.

— Хлебушек с элеватора. Горит элеватор,— охотно пояснил дядя Ваня.— Напротив элеватора дом высо­ченный, немец-то пикировал — говорят, подстрелили из пулемета, он и шмякнулся. Вместе с домом шарахнулся. Сила у немца! Элеватор-то по швам лопнул. Горит хлеб. Я мешочек и прихватил для хозяйства.

— Нехорошо,— поморщился Хасан.

— «Нехорошо!» — передразнил дядя Ваня.— У те­бя ноги длинные, а мне зиму нужно куковать, пока порядок образуется. Буду свой хлеб зимою есть... Ты небось и не знаешь, как хлебушек добывается, сколько в него пота крестьянского вкладывается, привык жрать хлеб готовый, татарская морда. Эх, продали Рос­сию!

— Ворюга! — побелел Хасан.

— Мне твоя власть ничего не дала. Мне все одно, какая власть, лишь бы порядок. Разве я один остаюсь, всякий народ есть...

— Грабить остаешься? Шкура!

— Не ори, оторались,— зло заявил дядя Ваня.— Из огня беру. Все равно пропадет. Торопись, торопись, товарищ, а то мост взорвут, убежать не успеешь.

Я никак не мог поверить в то, что слышал... Как же так? Кто-то остается ждать немцев? Дядя Ваня, наш дворник, у него всегда была вареная картошка с под­солнечным маслом, он угощал нас картошкой,— и дядя Ваня остается в городе, будет жить при немцах? То, что он взял где-то мешок хлеба, это для меня не было страш­но, я тоже лазил в сад Дзержинского за грушами, воровал груши в общественном саду,— подумаешь, ме­шок зерна! Правда, я плохо представлял, как из зерна пекут хлеб, но это были несущественные детали. Ко­нечно, чем зерну гореть, пусть лучше люди разберут его по домам. Вон тетя Маруся, продавщица из углового магазина, в подвале отказалась выдать хлеб без карто­чек и денег. Разве она права? Лучше раздать хлеб без всяких карточек и денег, пока не поздно.

И тут я увидел ноги дяди Вани, и мысли у меня оборвались, дыхание перехватило, я обалдел: на дяде Ване, на его ногах, на ногах нашего дворника, были знакомые старые сапоги с потрескавшимися верхами, с каблуками, стоптанными внутрь... Я видел из-под крова­ти эти сапоги в нашей комнате.

Это он приходил. Он взял мамин свитер, папин костюм, рылся в комнате тети Клары, разыскивал серь­ги, дутый золотой браслет. Он!..

Наверное, нужно было закричать, что он ворюга, но я не смог закричать, потому что первый раз в жизни увидел настоящего грабителя. Не какого-то там чужого, а своего, нашего дядю Ваню. У него была вкусная жаре­ная картошка на постном масле. Пока я соображал, что к чему, завелся мотор трехтонки.

— Мальчик, показывай, куда ехать!

Ехали мы медленно — по всей улице валялись теле­фонные столбы, сучья с деревьев. На перекрестках высматривали, куда сворачивать, потому что на некото­рых улицах дома горели с двух сторон и посредине мостовой пузырился асфальт. Шофер беспрерывно сиг­налил. Люди бежали, шли, катили тачки и не обращали внимания на машину.

Трехтонка пересекла проспект Революции, проехала к Каменному мосту, спустилась под него. Проехали мимо домика портного, который когда-то шил отцу костюм. Здесь было тихо. За зелеными заборами тяну­лись деревянные домики, ставни на домах были закры­ты.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Центр Воронежа на бугре. От центра к Чернавскому мосту ведет широкий Петровский спуск, мощенный гра­нитной брусчаткой. Здесь ходил трамвайный вагончик под номером три, трамвай с прицепом не смог бы под­няться по крутому склону Петровского спуска.