Воронеж – река глубокая

— Пусть остается у меня,— сказала Галя.— А то разговоров не оберешься. Напугал ты нас, молчи, потом все расскажешь. Раз пришел, значит, недаром. Я с то­бой. Подвинься, рядом сяду. Спасибо, доктор!

Врач ушел. Она села рядом со мной поверх одеяла, взяла мою руку в свои ладони. И еще неизве­данная нежность нахлынула на меня, я затаил дыхание, боясь спугнуть чудесное видение, я готов был для нее на все, отдать жизнь, если она ей потребуется. Чувство благодарности, радости, умиротворения захлестнуло меня, и было уже непонятно, как еще несколько часов назад я не хотел жить, перестал ощущать мир. Я закрыл глаза и замер в блаженном счастье.

Электричество погасло, видно, что-то случилось на электростанции, и от этого в темноте выросли тени и все приобрело новый, таинственный и добрый смысл, как в старой сказке.

— Гляди,— сказала Галя,— звездочка падает. За­гадай желание!

Я посмотрел в окно, в темном небе к зениту проплыла светящаяся точка. Но это была не падающая звезда, звезды падают к горизонту, эта устремлялась вверх. Следом еще... Зеленая. Красная. Синяя. Взорвалась ракета.

«Стреляют трассирующими пулями,— догадался я.— Вот, слышно, как выстрелили. Чего это стреляют, в честь чего?»

Стреляли в разных концах города. Донеслись не­ясные крики.

— Алик! — откинулась к стене Галя.— Кажется, я знаю...

— Что? — Я поцеловал ее в шею.

— Я знаю...— шепотом сказала Галя.— Победа!

— Неужели пришла?

— А мне страшно,— сказала Галя.— Это значит — мир, начнется новая жизнь, придут новые, мирные люди, чистые, не поломанные, как мы, как же нам жить среди них? Алик...

— Не знаю,— я сел и стал лихорадочно одеваться. В стену забарабанили, с улицы донеслось:

— Победа! Германия капитулировала! Вставайте!

— Знаешь, что я тебе хочу сказать? — сказала Галя.— Ты запомни эту минуту на всю жизнь. Вот пройдут годы, и войну будут вспоминать по рассказам. И если кто-нибудь при тебе будет говорить, что было интересно и все были героями, плюнь в бесстыжие глаза. Война — самое страшное на свете. Победить надо, вы­жить надо, но много зависит не от тебя. А вот как остаться человеком после победы?.. Я думаю, вот что самое трудное. А ты как думаешь? Да одевайся же, чего лежишь? Вставай! Победа! Жить можно, жить нужно, даже обязательно следует!

Мы выбежали из барака, к нам подбежали больные в полосатых халатах, начали целовать, что-то кричать, около больницы плясал раненый, он навалился плечом на костыль, а правая нога неестественно торчала в сто­рону. Его танец был фантастическим.

— Алик, тебе надо лежать в постели,— вспомнила Галина.— Врач сказал.

— Наплевать! На-пле-вать!

— Куда побежим?

— Куда все бегут — в центр, на площадь Обкома!

И мы побежали, тоже кричали, тоже плясали и обни­мали всех встречных.

Прошло сорок лет... Прорва времени, целая жизнь. Мне шестьдесят. С ума сойти от самой только цифры, никогда не думал, что дотяну до такой старины!

Я вернулся из Кампучии. Несмотря на преклонный возраст, я без малого восемь лет, с перерывом в три года, работал педиатром в Юго-Восточной Азии, или, как раньше называли этот район европейцы, в Сиаме, лечил детей в Ханое, Хошимине — бывшем Сайгоне, во Вьентьяне, Пномпене... Ко мне поступали дети, искоре­женные войной. Их вылавливали в джунглях, на олим­пийском стадионе Пномпеня, в болотах, развалинах домов и скелетах сожженных хижин. Обезображенные напалмом, иссеченные шариковыми бомбами, отравлен­ные оранжем... Самым трудным было спасти их души, и тут нет никакого религиозного подтекста, смысл самый прямой: спасти души — значит, вновь вернуть их к ду­ховной жизни, вырвать детей из «состояния Маугли» в нормальное, человеческое. Я ставлю кавычки, потому что еще не выработан термин стрессового состояния детишек, перенесших ад современного метода массового убийства мирного населения военными. Они поступали ко мне маленькими мумиями, скелетики, обтянутые черной от грязи и крови кожей, со взглядом столетних стариков. Они сжимались в комочек, затравленно смот­рели на взрослых людей в белых халатах, старались молча уползти под кровать или под стол — вот, пожа­луй, вся реакция, на которую они были способны. Наверное, так же реагировали дети в фашистских конц­лагерях на врачей-изуверов, когда у них брали кровь для раненых немецких солдат,— ни ужаса, ни криков и жалоб. Я бы назвал подобное психическое состояние «си-ндром Бабьего Яра». Он был отлично известен эсэ­совцам, и они его широко применяли при массовых расстрелах — от увиденного люди впадали в «нервный столбняк» и, уже ничего не ощущая и ни о чем не думая, шли покорно на выступ оврага, с которого только что упала шеренга убитых. Мы делали все возможное, чтоб возбудить у детей интерес к мячику, погремушке, к за­водной игрушке, терпеливо ожидали, когда они улыб­нутся, после чего появлялась надежда на выздоровле­ние. Некоторых так и не удавалось вывести из шокового состояния, их невозможно было растормошить, психиче­ская подавленность тормозила физиологические функ­ции организма, и они угасали...