Вороний остров

Перед ней вихрем пронеслись картины праздника, она услышала радостный смех своих дочерей, сидящих под елкой в окружении новых игрушек, и в этот момент Ребекка перестала мыслить логически. Образы прежней жизни нахлынули на нее, принеся с собой новые подозрения в отношении Гарета и Ноэллы.

Упав на кровать, Ребекка свернулась калачиком, прижалась к теплому боку Рокси и полностью погрузилась в себя. Она всхлипывала, шепча имена своих девочек, как будто бы она снова вернулась к ним, как будто ничего из того, что произошло, никогда не было.

Как будто бы никто не пытался ее убить.

Как будто бы ей не требовалось найти ответ на вопрос «Почему?».

Ранее

– Почему? Для чего? Зачем ты это сделал?

Ребекка и Джонни стояли у ворот школы-интерната Ребекки, а на другом конце улицы поезда метро с грохотом неслись один за другим через целый ряд старинных железнодорожных арок. Напряжение между братом и сестрой почти физически ощущалось во влажном воздухе.

Разговор этот происходил на следующее утро после ареста Джонни за драку в пабе.

– Мне очень жаль, Бек, – проговорил Джонни, опустив голову.

– Ты не только себе навредил, но и меня подставил.

– Знаю, сестра.

– Мне было за тебя стыдно, Джон.

Он кивнул, посмотрел на нее, но ничего не сказал.

– Я даже представить себе не могла, что ты способен на такое. Как будто бы это был не ты, а кто-то другой.

Джонни нахмурился.

– Вообще-то обычно я не такой, – сказал он.

– Тогда как, черт возьми, ты объяснишь, что произошло?

Он посмотрел на нее, потом отвернулся, как будто не находил слов, а потом решился:

– Ты помнишь мой первый год в школе в Нью-Йорке?

– Что? – Ребекка с недоумением уставилась на него.

– В тот год другие ученики придирались ко мне. – Джонни остановился, перевел дух и продолжал: – Помнишь, я говорил об этом тебе, Майку и папе?

– Да какое это сейчас имеет значение, Джон?! – в сердцах воскликнула Ребекка.

– Видишь ли, именно тогда я и сформировался как личность. Под воздействием постоянных издевательств. Кое-что я вам тогда рассказал, но далеко не все. Большую часть я вообще постарался забыть. Мне было пятнадцать, и я говорил с дурацким акцентом – ни американским, ни британским, – от которого так и не смог избавиться. И за это я себя возненавидел.

Его глаза сверкали. Он вновь переживал боль от давних воспоминаний.

Почему он рассказывает ей об этом только теперь?

– Тебе не понять. Если бы ты тогда была в Америке и ходила бы в нашу школу, то твой британский акцент не создал бы тебе проблем. Ребята бы просто сказали: «Она англичанка», и все. Возможно, даже решили бы, что ты – крутая девчонка. И у Майка с этим делом всегда все было в порядке. Стоило ему открыть рот, и каждый чувствовал: «Вот парень, который родился и вырос в Нью-Йорке. Он свой!» Но мой акцент привлекал внимание, про меня говорили, что я «ни рыба ни мясо», пытаюсь казаться не тем, кто я есть, дразнили меня. Стало так плохо, что я на некоторое время вообще замолчал. Ни с кем не разговаривал и целыми днями болтался по школе молча. Представляешь? Но меня это не спасло. Одноклассники возненавидели меня за непохожесть, за то, что для меня на первом плане стояли не спорт, не математика, не естественные науки, а литература, языки, искусство. Так я окончательно сделался «белой вороной». Мне хотелось затаиться, слиться с общей массой, но не удалось.

Глаза брата наполнились слезами.

– Джонни, я понятия об этом не имела!

– Стало совсем плохо, – безжалостно продолжал он, и слова, казалось, застревали у него в горле. – Меня зажимали в углу в туалете, толкали в раздевалке, крали и рвали мои учебники, выбрасывали мои тетрадки в мусорку. Когда я шел домой, в меня бросали всякую дрянь, бегали вокруг и кричали, подражая моему акценту, обзывали меня «дебилом» и «педиком». Никто не хотел дружить со мной. Я стал настоящим изгоем. Дома мне об этом категорически не хотелось говорить. Когда я оказывался дома, у меня было одно желание – наслаждаться чувством покоя и безопасности. Так вот, вчера вечером в пабе, вся эта херня просто выплеснулась наружу. Я сто раз хотел так поступить, мечтал об этом, но всегда – понимаешь, всегда – отступал. Ведь я одинокий, жалкий и тихий, я все стерплю и не поморщусь. А вчера я не стерпел!

– Джонни, я не знала, я не представляла, как тебе было плохо.

– Ты не знала, потому что я не хотел, чтобы кто-то знал. Ни ты, ни Майк, ни папа.

– Но почему?

– Наверное, потому, что вы все сильные, а я слабый. И только в кругу нашей семьи я чувствовал себя человеком. Я ничего не говорил тебе, потому что не хотел, чтобы ты меня жалела. Знаешь, как бы странно это ни звучало сейчас, но я завидовал тебе, Бек.

– Мне? – Ребекка нахмурилась. – Почему?