Вороний остров

– Точно. Через пять месяцев сюда пойдут паромы. Можно не бояться, что федералы остановят нас в проливе и начнут задавать неудобные вопросы. Нам не нужно будет докладывать всем и каждому, кто мы такие, и за разрешением обращаться не понадобится. Просто приезжаем сюда, находим в лесу то, что от нее к тому времени останется, и хороним честь по чести. Мы можем приехать на эвакуаторе с тентом. Нам ведь нужно будет избавиться от ее машины, потому что ты, мать твою, не забрал у нее ключи перед тем, как убил.

– Прикинь, как я мог вернуться сразу на двух машинах? Я тебе что – долбанный Гудини?

– Ты должен был вернуться на эвакуаторе с ее машиной под тентом, а не с другой машиной.

– Ты вообще представляешь, что там творилось?

– Ты не забрал ее ключи. Ты нас подставил!

Ребекка почувствовала, как растет напряжение между собеседниками.

– В любом случае, – продолжал Хайн, – ее машина все еще там, где она ее оставила. Когда мы вернемся в апреле, придется действовать с умом. Если джип будет слишком сложно вывезти на материк, мы его сожжем прямо здесь. А если удастся дотащить его до Монтаука, то мы его плющим с концами на авторазборке, как консервную банку. Понял? – Он замолчал, посмотрел на лес, на Лиму и добавил: – Мы должны сделать так, как будто этой суки никогда на свете не было.

Ранее

На следующий день после того, как Ребекка пообещала одолжить Джонни свою машину, ей позвонили в шесть утра из Нью-Йоркской пресвитерианской больницы, прервав ее сладкий утренний сон. Ребекку попросили по возможности выйти на дневное дежурство, потому что из-за отпусков и больничных ни одного из штатных хирургов-ортопедов не осталось.

Гарет должен был идти на работу, а Ноэлла уехала повидаться с отцом, и хотя Джонни отлично ладил с девочками, он никогда не присматривал за ними подолгу. Значит, оставалось только одно: отвести Киру и Хлою в детский центр на целый день. Ребекке совсем не хотелось оставлять дочек там надолго, хотя персонал центра был очень дружелюбен и прекрасно управлялся с детьми. Но сейчас она могла рассчитывать только на собственные силы, и каждый цент был не лишним. Поэтому ей нужно было сохранять хорошие отношения с администрациями больниц, которые ее приглашали, и это означало больше дежурств, на которые вызывали в последний момент.

То дежурство в Нью-Йоркской пресвитерианской больнице сначала протекало вполне обычно.

В этой больнице Ребекка проходила интернатуру, поэтому любила сюда возвращаться. И это несмотря на то, что здесь она частенько выходила на изнуряющие суточные смены от полуночи до полуночи. В принципе для интернов предусматривались определенные ограничения: нельзя было работать больше восьмидесяти часов в неделю, и одно дежурство не должно было длиться дольше тридцати часов, но в реальности эти правила не соблюдались. В некоторые недели она трудилась по сто часов, а многие ее ночные дежурства состояли из тяжелой рутины, которую поручали интернам-«новобранцам». Она ставила капельницы, брала кровь из вены на анализ, сопровождала пациентов на компьютерную томографию или рентген, и так до полного изнеможения. Ей нравилась и сама больница, и люди, которые там работали, но по тем годам тяжелой «пахоты» она отнюдь не скучала.

За час до конца дежурства ее попросили осмотреть пациента, у которого подозревали перелом запястья. Случай казался очевидным, и пациента уже перевели в отделение, но, осмотрев его, Ребекка поняла, что травма серьезная, поэтому пришлось задержаться. Она добралась до детского центра уже после восьми вечера, то есть после его закрытия. Двум воспитательницам пришлось гулять с Кирой и Хлоей на улице, и они сердились на Ребекку за опоздание, девочки были усталые и возбужденные и ни за что не хотели мирно поужинать и отправиться в постель по приходе домой. Ребекке пришлось смириться с полутора часами нытья и плача, пока она кормила и успокаивала дочек, а заснули они только в десять вечера.

Страшно усталая и полностью вымотанная, Ребекка еле-еле выбралась из детской и в изнеможении села на ступеньку на середине лестницы. Ей понадобились добрых десять минут, чтобы прийти в себя. Когда ей это удалось, оказалось, что она снова смотрит на фото, на котором запечатлены она, Джонни, Майк и их отец в их любимом ресторанчике.

В этот раз она сняла фотографию со стены и пристально в нее вгляделась.

Она вспомнила, как солгала Ноэлле, сказав, что много думала об отце в последнее время. Сейчас она всматривалась в лицо Майка на фото и мысленно извинилась перед ним за то, что реже о нем вспоминала. Отец и Майк располагались в центре снимка, а они с Джонни по бокам. Вся семья сидела в той самой кабинке, которую они всегда занимали зимой, когда сидеть на улице было слишком холодно.