Вороны вещают о смерти

Прощальные песни закончились, плакальщицы умолкли. Кончилось время скорбеть, настало время праздновать.

Я совсем не хотела праздновать. Знала, что нужно: так душе будет спокойнее на той стороне. А если горевать без конца, она может и остаться.

Знала, что смертью ничего не заканчивается, и что впереди Зоряну ждёт что-то новое: пиры в долине Предков, песни в кругу богов, или, может, скорое перерождение здесь, в Яви. Новое тело и новая жизнь.

Надо было отпустить ее и праздновать, но я не могла. Это казалось несправедливым. Нить ее судьбы оборвалась на середине, а вместе с ней сгинули и все те дни, месяцы, годы, которые были ей предназначены. Как можно просто забыть это и праздновать? Не зря ведь мы так сильно цепляемся за жизнь и так сильно страшимся смерти.

Люди вокруг потихоньку расходились, тянулись к столу, чтобы поднять кружки с медом и выпить в честь покойной. А я все стояла и глядела на костер. Жар лизал щеки и сушил слезы, ветер трепал подол рубахи и повязанный на голову платок.

Сегодня я надела самое красивое очелье с металлическими подвесками-ряснами в виде заключённой в круг птицы. Когда-то эти рясны сделал молодой кузнец Бушуй в подарок всем сестрам и матушке.

Когда-то это самое очелье я надевала на свадьбу Зоряны.

Матушка сжала мою руку, и я повернула к ней растерянное лицо, горячее от жара костра.

— Довольна ты? — холодно прошипела она, а я едва удержалась, чтобы не отпрянуть. — Вот, к чему приводят игры с лесными духами.

Перехватило дыхание, липкий холод пополз вверх по спине. Пальцы задрожали, и я сжала ткань рубахи в надежде унять дрожь. Севшим голосом выдавила:

— В каком это смысле?

Матушка глядела с осуждением. С горькой обидой и едкой злобой. Такой я не видела ее даже в худшие дни после смерти отца.

— Думаешь, я такая глупая, чтобы не догадаться? Чтобы не сложить одно с другим? Сначала ты пропадаешь в лесах, потом ходишь к ней. Ее сын выздоровел, хотя не должен был без помощи знающего. Вмешалась в судьбу, а? — Она крепче, до боли стиснула руку и дернула меня к себе. Тихо и яростно прошипела: — Ты просто глупая девчонка. Проклятие нельзя снять, будто его и не было. Оно обязательно найдет себе жертву. Об этом сказала тебе твоя нечисть, когда обещала чудесное спасение мальчика?

После долгого пронзительного взгляда матушка бросила руку, отвернулась и медленно побрела к столу, опираясь на посох. Я так и осталась глядеть ей вслед, ошарашенная, испуганная. В сердце плескалось чёрное горе, густо приправленное теперь виной.

— Что это она? — раздался рядом пустой голос Бушуя. — Злится?

— Злится, — хрипло согласилась я. Голос дрожал от обиды на матушкины слова и от страха перед тем, что могу услышать. — А ты злишься?

— За что? — по-прежнему пусто и бесцветно откликнулся кузнец. — За то, что Макошь сберегла сына, но не сберегла жену? За то, что ни один из оберегов, какие я делал для Зоряны собственными руками, не сработал? Или за то, что кто-то проклял село? — Наши взгляды встретились, и в его глазах я прочитала запрятанную глубоко скорбь. — Я буду злиться, когда найду на кого.

Внутри все сжалось, скрутилось под невидимыми холодными пальцами. Я помолчала немного и тихо спросила:

— А как это произошло?

— Не знаю. Ночью, наверно. Просто не проснулась утром — и все. — Отчаяние вырвалось наружу вместе с этими словами. Бушуй сжал кулаки и обернулся к костру. — Она была здорова, Огниша. Думала, как провести следующий день. Хотела посмотреть, как Млад впервые на лошадь сядет… Она только что была… А теперь — все. Я не знаю, Огниша. Так не должно быть.

— Да. Да…

Одно общее горе. Сейчас нам не требовалось много слов, чтобы понять друг друга. Хотелось обнять Бушуя, показать, что он не один. Но не стала. Могли неправильно понять. Так и стояли, в молчании глядя на рвущееся к ночному небу пламя, а за нашими спинами люди пели о весёлых пирах на той стороне под стук ложек и бодрые звуки гуслей.

— Я найду того, кто за смерть жены в ответе, — мрачно пообещал кузнец. — Но после. Сегодня не будем горевать. Ради нее. Так что пойдем и выпьем меду, и споём со всеми. Почтим Зоряну доброй стравой. Наверно, она уже ждёт нас за столом.

Я взглянула на Бушуя. Ни ему, ни мне сейчас кусок в горло не полез бы, но пировать нужно. Сегодня мы делали все не для себя, а для Зоряны.

— Ты прав, кузнец. Пойдем.

Люди уже сидели на лавках и бревнах в свете горящих факелов, пили брагу и мед из глиняных кружек. Стол был заставлен яствами, какие по обычаю готовили на пир по умершему — страву. Были здесь закрытые пироги с рыбой, с яйцом и зеленью, блины, сладкий творог и кисель. А во главе стояли нетронутыми плошка с едой, кружка и ложка — для Зоряны.

Когда мы подошли к остальным, старейшина поднял вверх кувшин с широким горлом, произнес:

— Сыта́ — по глотку на каждого, чтобы Зоряну не мучила жажда на пути к долине Предков.

Доброгост отпил сам, после передал Бушую, а он следующему, пока каждый не сделал по глотку сладкой медовой воды. Затем старейшина потянулся к большой деревянной миске, доверху наполненной коливом.