Ворота Расёмон

Почему она так поступила? Я думал об этом множество раз. Не знаю настоящих причин, но самым правдоподобным мне кажется, что она услышала проповедь настоятеля Ниссо – и женское сердце в ней, потерявшей и мужа, и ребёнка, дрогнуло. В тот момент ей захотелось стать матерью мне – который никогда матери не знал. А про то, что меня подобрали в храме, ей, должно быть, рассказали другие прихожане – а может, и привратник.

Гость на мгновение умолк и, точно спохватившись, отхлебнул чаю; взгляд у него стал очень задумчивым.

– А вы говорили матушке, что знаете: вы не её сын? – не мог не спросить я.

– Нет, не говорил. Это было бы слишком жестоко с моей стороны. И матушка мне ничего не говорила. Должно быть, тоже считала, что с её стороны это будет жестоко. Надо сказать, когда я узнал, что я ей не родной, мои чувства к матери действительно изменились.

– В каком смысле «изменились»? – Я пристально посмотрел на собеседника.

– Она стала мне ещё дороже. Когда я узнал её секрет, то понял: для меня, подкидыша, она стала не просто матерью – больше, чем матерью, – негромко сказал мой гость. Как будто и не осознавая, что сам был для матери больше, чем сыном.

Июль 1920 г.

Вальдшнеп

Дело было майским вечером 1880 года. Иван Тургенев, после двухлетнего перерыва навестивший Ясную Поляну, отправился вместе с графом Толстым, хозяином имения, в лес за рекой Воронкой, пострелять вальдшнепов[48].

К пожилым охотникам присоединились по- прежнему моложавая графиня Толстая и дети с собакой.

Дорога до Воронки по большей части пролегала через поля ржи. Лёгкий ветерок, поднявшийся к закату, тихонько шелестел колосьями, принося запахи земли. Толстой с ружьём на плече шёл впереди всех и время от времени, оборачиваясь, обращался к шагавшим за ним жене и Тургеневу. Последний, каждый раз вскидывая глаза, будто в удивлении, отзывался сразу, с готовностью, а иногда хрипловато смеялся, так что вздрагивали широкие плечи. По сравнению с грубоватым Толстым, манеры его казались утончёнными, почти женственными.

Когда дорога плавно пошла под гору, навстречу им выбежало двое деревенских мальчуганов – похоже, братья. Увидев Толстого, они остановились, поклонились и снова во всю прыть бросились по склону наверх, так что только босые пятки сверкали. Кто-то из детей Толстого громко окликнул их вдогонку, но те, будто не слыша, скрылись за высокой рожью.

– Деревенские дети весьма занимательны, – обернулся Толстой к Тургеневу, подставив лицо закатным лучам солнца. – Я, слушая их, учусь точности оборотов, какой нам и не снилось.

Тургенев улыбнулся. В прежние времена он, уловив в словах Толстого подобную ребяческую увлечённость, безотчётно отвечал иронией. Но с тех пор прошло время, и он изменился.

– Я недавно давал уроки детишкам вроде этих, – продолжал Толстой. – Вдруг один вздумал выбежать из классной комнаты. Я спросил, куда это он собирается, и он ответил, что хочет «мелку откусить»[49]. Не «взять», не «отломить», а именно «откусить». Только русские дети, которые откусывают мел зубами, могут так сказать. Мы, взрослые, не догадались бы.

– Да, пожалуй, так только русские дети могут. Я, когда слышу подобное, чувствую до самой глубины сердца: я в России. – Тургенев перевёл взгляд на поле ржи – будто только сейчас его заметил.

– Ещё бы. Во Франции дети, не смущаясь, папиросы курят.

– А кстати – вы сами-то, кажется, вовсе не курите теперь? – Софья Андреевна пришла на выручку гостю, спасая его от подтруниваний мужа.

– Вы правы, курить я бросил. В Париже две хорошенькие барышни объявили мне, что не позволят их целовать, если от меня будет пахнуть табаком.

Настал черёд криво усмехнуться Толстому.

Тем временем компания перебралась через реку Воронку и достигла места «тяги», где собирались стрелять вальдшнепов, – сырой поляны с редкими деревцами, неподалёку от реки.

Толстой уступил Тургеневу лучшее место для стрельбы, а сам расположился шагах в ста пятидесяти, у края поляны. Софья Андреевна встала подле Тургенева, дети – позади, все на некотором расстоянии друг от друга.

Закат ещё алел. Над пронизывавшими небо ветвями поднималась лёгкая дымка – верно, от набухших, ароматных почек. Тургенев, подняв ружьё, вгляделся сквозь деревья. Из сумеречного леса иногда доносилось легчайшее, почти неуловимое дуновение ветерка.

– Малиновки и щеглы поют, – будто сама себе, проговорила Софья Андреевна, наклонив голову.

Прошло полчаса.

Небо тем временем побледнело, став цветом как вода. Стволы берёз вдалеке теперь сильнее выделялись своей белизной. Малиновки и щеглы умолкли, вместо них изредка щебетали поползни. Тургенев вновь попытался вглядеться сквозь деревья – но в глубине леса сгустились сумерки.

Вдруг прогремел выстрел. Звук ещё не успел затихнуть, а дети, поджидавшие за спинами взрослых, уже побежали за добычей наперегонки с собакой.

– Ваш супруг меня опередил, – улыбнулся Тургенев, повернувшись к Софье Андреевне.

Вскоре к матери подбежал по траве второй сын, Илья, и объявил, что папа застрелил вальдшнепа.

– Кто нашёл? – вмешался Тургенев.

– Дора нашла. Ещё живой был.

Дорой звали собаку.