Воровка

— Мне… — Голос послушника прозвучал так тихо, что Ремису пришлось буквально прилипнуть к двери, чтобы разобрать слова, — нечего сказать в свое оправдание, милорд. Я молю о снисхождении.

Ремис до боли закусил губу и крепко стиснул кулаки. Почему-то ему очень захотелось, чтобы бедолаге Ортису дали второй шанс. Ну да, облажался он один раз. Может, ему не повезло. А может, он надзирателю не нравится, и тот ему как-то подгадил — мало ли здесь сволочей вроде Аргейла?

Ремис замер, ожидая ответа. И тот не заставил себя долго ждать.

— Надзиратель Тремел, вы знаете свои обязанности.

Можно было ожидать, что у одного из сильнейших ситхов Империи будет соответствующий голос — внушительный и звучный или, скажем, скрипучий и зловещий. Но нет. В словах Танатона не было ничего потустороннего и жуткого, кроме спокойного равнодушия и окончательного, как закрывшаяся заслонка крематория, приговора.

— Да, повелитель. Ортис, выйди вперед. Встань на колени.

Ремис отшатнулся от двери, словно та раскалилась докрасна, но слышимость, на которую он только что тихо матерился, вдруг стала слишком хорошей. Он услышал все — и сбивчивые мольбы, переходящие в почти детский плач, и полный презрения голос надзирателя, призывающего парня "сохранить остатки достоинства", и мягкий гудящий звук, который Ремис знал по фильмам и новостным репортажам. Гул светового меча.

Все стихло, не прошло и минуты. Ремис осознал, что упирается спиной в стену, комкая подол рубашки в мокрых от пота ладонях. Сердце колотилось так, что его стук громко отдавался в ушах.

— Распорядитесь о последних испытаниях, надзиратель. Надеюсь, остальные ваши подопечные проявят себя достойно.

Разговор явно подходил к концу. Нет, уже подошел! Ремис бестолково замялся на месте, лихорадочно прикидывая, куда себя деть. Оставаться под дверью кабинета было нельзя: не хватало еще на подслушивании попасться. Но куда идти? Затаиться в соседнем коридоре и сделать вид, что случайно мимо проходил? Да бред же! К тому же после всего услышанного Ремис был в шаге от того, чтобы спраздновать труса, и с трудом одолевал желание сбежать, пока не поздно.

Почему-то с планами всегда так: они ломаются на какой-нибудь ерунде, и потом все летит к хаттам. Вот как сейчас.

Дверь открылась, и Ремис сделал единственное, что ему оставалось — упал на колени, почти уткнувшись лбом в холодный пол.

Танатон остановился перед ним. Из своего положения (жутко неудобного, кстати: у Ремиса немедленно заныли спина и ноги, и без того натруженные после тренировки) мальчик видел только подол его мантии, что, наверное, было к лучшему: Ремису вполне хватало чувства, будто его препарируют взглядом, методично отделяя мясо от костей. Поднять голову и встретить этот взгляд сейчас казалось такой же немыслимой затеей, как добровольно сигануть в бассейн с акулами.

— Ну что же, молодой человек. Можешь встать и объяснить, что делаешь здесь.

Ремис неловко поднялся на ноги, все еще не решаясь оторвать взгляд от пола. Все слова, которые он обдумывал (без особого успеха, впрочем — каждая версия моментально переходила из разряда отличных в разряд идиотских и, изредка, обратно) на тренировке, за завтраком и стоя под дверью, разбежались тараканами и наотрез отказались складываться во что-то внятное. Но что-то сказать было нужно, и прямо сейчас.

Набравшись смелости, Ремис выпалил единым духом:

— Прошу прощения, повелитель. Я должен поговорить с вами. В смысле, если вы позволите. Пожалуйста. Это очень важно, иначе я бы не посмел к вам обратиться.

Даже самому Ремису эти слова показались дурацкими, кое-как склеенными из обрывков других — более правильных, сильных и красивых, но в самый ответственный момент напрочь улетучившихся из головы. Он втянул голову в плечи, ожидая то ли немедленной расправы, то ли — если повезет, — пары едких, презрительных фраз и приказа скрыться с глаз долой.

Ни того, ни другого не последовало.

— Вот как, — ответ прозвучал удивительно мягко. Пугающе мягко. — Уверен, что не пожалеешь об этом?

Ремис сглотнул, с трудом заставив одеревеневшее горло подчиниться. Он отчетливо понимал: если не соберется, не покажет себя пусть сопляком, но сопляком, с которым можно разговаривать, то наверняка пожалеет. Никто не даст ему второго шанса.

Он впервые посмотрел на Танатона прямо. Слишком прямо. Он понял это сразу же, но почему-то не смог отвести взгляд, как следовало бы поступить любому нормальному человеку: так и пялился, как идиот, в тускло-оранжевые глаза Советника. У него был взгляд глубокого старика — но при этом в нем чувствовалось столько энергии и силы, что хватило бы на десяток молодых.